Кактус. Никогда не поздно зацвести

Мы с мамой шли не спеша, любуясь почти тропически яркими бабочками и дикими цветами на зеленых изгородях. Мать не молчала, занятая своими мыслями, а расспрашивала меня, какую книгу я читаю, лажу ли я с подругами, тянет ли меня в новую школу. Так, за веселым разговором, мы дошли до пляжа. Остальные еще не подтянулись, но мать не стала паниковать, что отец, наверное, напился и разбил машину. Мы присели на солнечном берегу и стали ждать. Мама взяла мою руку и нежно пожала. Вскоре мы увидели, как на парковку въехала наша машина, подошли и помогли достать из багажника корзины, совки и складные стулья. Поделив ношу между собой, мы отправились на пляж. Когда мы разбили наш маленький лагерь, мой брат попросил отца поиграть с ним во фрисби, и так как папа не был пьян, он ответил, что это прекрасная идея. А мы с мамой взяли сетки и пошли от берега к мокрым камням. Мама никуда не спешила, не торопилась вернуться и поглядеть, как там отец с братом, и время текло медленно и ровно, пока мы, опустившись на четвереньки, отодвигали занавес из водорослей и проверяли, не притаился ли кто под валунами. Нашей добычей стали пятнадцать крабов и двенадцать крохотных юрких рыбок: никогда не видела столько жизни в одном бассейне, оставшемся после отлива! Когда мы с матерью вернулись, отец еще не выпил. Мы достали сандвичи, уселись на складных стульях и отлично перекусили. У папы не заплетался язык и не падали из рук вещи, мама не выглядела встревоженной и озабоченной – она слушала, что я говорю, и отвечала мне. Эдвард не проявлял враждебности и не был воинственно настроен. Позже мы решили сыграть в мини-гольф на маленьком покатом участке у самой воды. Папа не лазил в плотную пластиковую хозяйственную сумку, где у него хранился НЗ из дешевого британского шерри, равно как и не исчезал на полчаса (после таких отлучек он обычно возвращался раскрасневшийся и нетвердо держась на ногах). Вскоре мы бросили считать, но никому не было дела, кто проиграл, а кто выиграл. Брат не закатил истерику, когда мама сказала, что сегодня мы сыграем в гольф только один раз, и у папы не было причин на него накричать. Когда солнце начало клониться к закату, мама села за руль и повела машину вверх по холму, где стоял наш летний коттедж, а папа, Эдвард и я пошли пешком, чтобы зайти в магазин возле летних трейлеров и купить мороженого. Мы прошли мимо местного паба, и отец не сказал, что он заскочит на минутку опрокинуть полпинты. Эдварду и мне не пришлось долго сидеть у паба на тротуаре под жалостливыми взглядами прохожих, и отец не спотыкался по пути домой. Вечером папа тоже не пошел в паб и не открыл бутылку дома. Никто мне не говорил, какая я глупая и некрасивая. Никто не говорил Эдварду, что он испорченный паршивец и кончит жизнь за решеткой. Отец не препирался с матерью, и перебранка не переросла в скандал. Мы играли в «Монополию», и партия так затянулась, что в конце концов мы решили признать общую ничью. Когда я легла в кровать, папа поцеловал меня на ночь, и от него не пахло спиртным. Мама пришла подоткнуть мне одеяло и снова присела на край кровати.

– Тебе сегодня было весело, милая? – спросила она.

– Это лучший день моей жизни, – искренне ответила я.

Ее лицо просветлело. Она выключила лампу, тихо прикрыла дверь моей комнаты, и я вдруг поняла, что за целый день не испытала ни тревоги, ни унижения, ни ощущения беспомощности. Когда свет, различимый сквозь ткань штор, угас, снизу не доносилось криков и воплей, никто не грохал дверьми, и мне не нужно было прятаться в тени на верхней площадке лестницы на случай, если придется разнимать родителей. Не было причин не заснуть, и я заснула. Таким был мой самый прекрасный день детства.

Возможно, я немного приукрасила истину.

После ланча – толстенного сандвича, который размашисто соорудил Роб, – я занялась гостиной. В углу у окна стояло мамино бюро, за которым она имела обыкновение писать письма и где хранила свой дневник. Выдвижные ящики были набиты потрепанными картонными папками – одни с какими-то старыми официальными документами, которые уже, наверное, утратили всякую силу, в других нашлась личная переписка с друзьями и родственниками. Меня посетило искушение вывалить все в мусорный контейнер для бумаги и сэкономить драгоценное время, но в конце концов я связала папки с письмами в стопки: заберу их с собой в Лондон и прогляжу, прежде чем выбросить. Сервант и буфет были заставлены посудой и безделушками абсолютно не в моем вкусе – тяжелые вазы граненого хрусталя, блюда для фруктов, наборы графинчиков для масла и уксуса, китайские статуэтки девушек с длинными шеями, бронзовые финтифлюшки. Я оказалась перед дилеммой: мне смутно не хотелось выбрасывать все это добро (возможно, оттого, что оно составляло осязаемый контекст моего детства), однако невозможно было представить, чтобы мне когда-нибудь пришла охота всем этим пользоваться или украсить мои комнаты. Роб снова сунул голову в дверь проверить, как у меня дела (ему явно дали указание за мной следить).