Калейдоскоп

– Государство в целом просто необходимо удалить из общественного сознания. И уже давно. Это – необходимость, – сказал он, – История это ещё докажет. Бюрократические излишества тянули государственную структуру назад и вниз еще до появления МСВО. Как триста с лишним лет назад не стало смысла в муниципальных властях, так теперь нет надобности в национальных правительствах.

– Совершенно верно, вы правы, – согласился Юрий, – Но получилось так, что в связи ослаблением авторитета государства, ослабла и его власть над отдельным человеком. С некоторых пор проще простого устроить свою жизнь без государства, отречься от его благ и от обязательств перед ним. Многие воспринимают чиновников как легальных бандитов. И это во многом верно. Мировой Совет не противился этим переменам. Ему было не до того, чтобы заниматься недовольными и безответственными элементами. А их набралось предостаточно. Взять хотя бы селян, у которых копропоника отняла кусок хлеба. Как они поступили? Поступили так, как им казалось правильнее. Вернулись к примитивному общественному устройству. Что-то сеяли, выращивали, собирали и охотились, ставили капканы, заготавливали дрова, и понемногу воровали. Да, они повернули назад, возвратились к земле, и земля их кормила. Но это был их личный выбор, а это означает, что они были правы.

– Да, только это произошло уже триста лет назад, – сказал Раскин, – Совет просто махнул рукой на них. Кое-что, для них, конечно, делали, но и не особенно беспокоились, если кто-то исчезал из поля зрения. И с чего же вдруг такой интерес?

Согдеев пожал плечами:

– Думаю, просто теперь руки дошли.

Он пытливо посмотрел на хозяина дома. Борис сидел перед камином в расслабленной позе, но в лице его чувствовалась сила, а игра светотеней от полыхающих поленьев в чреве камина создавала на суровых чертах его лица почти сюрреалистический портрет.

Юрий порылся в нагрудном кармане, достал пачку сигарет, и закурил.

– Есть еще одна причина, – вполголоса произнес он.

Раскин повернул голову в его сторону:

– И какая?

– Причина, по которой затеяли эту перерегистрацию. Её, конечно, всё равно провели бы, реальная картина всегда необходима. Но не только в этом дело.

– Модификанты? – уточняюще спросил Раскин.

Юрий утвердительно кивнул:

– Совершенно верно. А как вы догадались?

– Да просто все остальные более, или менее предсказуемы, а вот эта общность вызывает настороженность. Никто не знает, что от них можно ожидать. Я сам работаю с модификациями организмов, и знаю, о чём говорю, – объяснил Борис, – Вся моя жизнь связана с этой деятельностью.

– Появление с некоторых пор образцов необычного для людей художественного творчества, более всего подвигли Мировой Совет на активность в сборе информации о модификантах, – продолжал Согдеев, – Это что-то совершенно новое: свежие, новаторские литературные произведения, музыка, которая не признает традиционных средств, живопись, не похожая ни на что дотоле известное. И все это появляется анонимно, или подписано псевдонимами.

Раскин усмехнулся:

– И, конечно, тайна сия не дает покоя Мировому Совету.

– Да дело даже не в этом, – ответил Юрий, – Совет волнуют не столько литература и искусство, сколько другие, менее очевидные вещи. Само собой, если где-то подспудно проявляется ренессанс, он должен прежде всего выразиться в новых формах искусства. Но ведь только этим ренессанс не исчерпывается…

Борис сел еще глубже в кресле и подпер подбородок ладонями:

– Кажется, я начинаю понимать, куда вы клоните, – произнес он.

Они долго сидели молча, только поленья потрескивали, да осенний ветер о чем-то хмуро шептался с деревьями за окном.

– И ведь была возможность, – заговорил Раскин, словно размышляя вслух, – Открыть дорогу новым взглядам, расчистить весь тот мусор, который накопился за четыре тысячи лет в одряхлевшем уже сознании людей. Но один человек все смазал.

Согдеев поёжился, и тут же спохватился – не заметил ли Раскин его реакцию? – и замер.

– И этот человек, – продолжал Борис, – Был мой дед…

Юрий почувствовал, что надо что-то сказать, дальше молчать просто нельзя:

– Но Серемар мог и ошибиться, – произнес он, – Может быть, на самом деле никакой новой философии в его последних трудах вовсе и не было.

Борис кивнул:

– Как же, мы хватаемся за эту мысль как за соломинку. Да только вряд ли это так. Серемар был великий учёный, пожалуй, величайший из всех философов Обиталища. Если бы он тогда выжил, он создал бы новое учение, я в этом не сомневаюсь. Но он не выжил. Не выжил, потому что мой дед не смог спуститься в Обиталище.

– Ваш дед не виноват, – сказал Согдеев, – Он хотел, и пытался выйти. Но человек бессилен против психоневроза.

Раскин взмахом руки отмел его слова:

– Что было, то было. Тут уж ничего не воротишь, и мы вынуждены из этого исходить. И так как моя семья, мой дед…

У Юрия округлились глаза, его вдруг осенило:

– Еноты! Вот почему вы…

– Вот именно, еноты, – подтвердил Вебстер.

Борис выпрямился в кресле, потом наклонился вперед, глядя на огонь в камине: