Калейдоскоп

Основа – нержавеющая сталь, голова – титан. Крепкая – никакой молот не возьмет. В остальном – углепластик. А всевозможных приспособлений и не счесть.

Это был подарок Дядюшке ко дню рождения. Изящная гравировка на груди так и гласила:

Дядюшке Бэмсу от Енотов

«Наверное, всё-таки, я не смогу им воспользоваться, – сказал себе Дядюшка, – Оно слишком роскошное для меня, для такого старого механора. Я сам буду неловко чувствовать в этаком роскошном доспехе».

Покачиваясь в кресле, он слушал, как воет ветер под сливом:

«Но ведь подарок сделан от души… А обижать их нельзя ни за что на свете. Так что изредка придется все же пользоваться новым туловищем — просто так, для вида, чтобы сделать приятное енотам. Нельзя совсем не пользоваться им, ведь они столько хлопотали, чтобы его изготовить. Конечно, это туловище не на каждый день, только для исключительных случаев.

Таких, как Раскинский пикник. Вот на этот праздник стоит принарядиться. Стоит... Это ведь такой торжественный день… День, когда все раскины на свете, все раскины, которые еще живы, собираются вместе. И меня приглашают. Ведь я раскинский механор. Вот именно, всегда был и буду раскинским».

Опустив подбородок на грудь, он прислушался к шёпоту комнаты и повторил за ней слова. Слова, которые он и комната помнили. Слова из теней давно минувшего.

Качалка поскрипывала, и звук этот был неотделим от пропитанной настоем времени комнаты, неотделим от воя ветра и негромкого воя дымохода.

«Огонь, – подумал Дядюшка, – Давно мы в доме огня не разводили. Людям нравилось, чтобы в камине был огонь. Бывало, сложат в него три полена пирамидой, запалят, и сидят перед ним, смотрят, и представляют себе разные картины. И мечтают…

Но мечты людей – да, где вы, мечты людей? Спустились в Каверну, погребены в Синеграде, и теперь только-только начинают пробиваться хилые ростки у нынешних, молодых раскиных...

Прошлое… Я слишком занят прошлым. Поэтому от меня мало проку. Мне столько надо помнить, так много, что очередные дела отходят на второе место. Я живу в прошлом, а это неправильно.

Ведь Скребун говорит, что прошлого нет, а уж кому об этом знать, как не ему.

Изо всех Енотов только он один и может знать. Он так старался найти прошлое, чтобы отправиться туда, отправиться назад во времени и проверить то, что я ему рассказывал. Он думает, что у меня маразм, считает мои рассказы старыми механорскими байками, полуправдой, причёсанной для красивого слова. Спроси его – ведь ни за что не признается, но думает именно так, хитрец. И думает, что я не знаю этого, да не тут-то было».

Дядюшка усмехнулся про себя:

«Где ему провести меня. Меня никто из них не проведет. Я их насквозь вижу, знаю, чем они дышат. Я помогал Борису Раскину переделывать самых первых из них. Слышал самое первое слово, какое было ими произнесено. Они-то, может быть, забыли, да я помню каждый взгляд, каждый жест, каждое слово.

А может быть, это естественно, что забыли. И ведь они немалого достигли. Я старался поменьше вмешиваться, так оно было лучше. Так мне велел Иван Раскин в ту далекую ночь. Потому Иван и сделал то, что ему пришлось сделать, чтобы закрыть наглухо Синеград. Конечно, это был Иван Раскин. Кто же ещё? Кроме него, некому.

Он думал, что всех людей запер там и освободил Землю для енотов. Но он забыл одну вещь. Вот именно забыл. Он забыл про своего собственного сына с его компанией лучников, которые с утра пораньше отправились в лес играть в дикарей и дикарок.

И ведь игра обратилась горькой действительностью почти на тысячу лет. Пока мы их не нашли и не доставили домой, в усадьбу Раскиных – туда, откуда все пошло».

Наклонив голову и сложив руки на коленях, Дядюшка продолжал медленно качаться. Поскрипывало кресло, и ветер гулял под сливами, и дребезжало стекло в окне. И камин с его прокопченным зевом толковал что-то про былые дни, про других людей, про давно отшумевшие западные ветры:

«Прошлое, – думал старый механор, – Вздор и безделица, когда впереди еще столько дел. Еще столько проблем ожидает енотов.

Например, перенаселение. Уж сколько мы о нём думаем, сколько говорим. Слишком много кроликов, потому что ни волкам, ни лисам не разрешается их убивать. Слишком много оленей, потому что росомахам и волкам запрещается есть оленину. Слишком много сусликов, слишком много мышей, слишком много диких кошек. Слишком много белок, медведей.

Запрети убийство, – этот могучий регулятор, – разведётся слишком много живности. Укроти болезни, обрати на борьбу с травмами медицинских механоров – еще одним регулятором меньше.

Человек заботился об этом. Уж он заботился… Люди убивали всех на своем пути, будь то животное или другие люди.

А Еноты мечтали о состоявшемся нынче мире.

И добились этого. Всё равно как в сказке про братца Кролика… Как в детских фантазиях минувших времен. Или как в библейской притче про льва и агнца, которые лежали рядом друг с другом. Или как в старинных мультфильмах с той поправкой, что картинки в них всегда отдавали фальшью, потому что воплощали человеческий образ мыслей».