Калейдоскоп. Расходные материалы

Гибель рейха – это наш закат. А возможно – новая заря, заря советской империи, идущей нам на смену.

Не дай, конечно, Бог.

Все говорят: война в Европе закончилась! Армагеддон отгремел, зло повержено, закрылся вселявший ужас багровый паучий глаз. Но военные и политики знают: войны не заканчиваются, они десятилетиями спят, словно микроб чумы в завитушках мебели или в стопке белья.

Каждая война несет в себе зерна следующей. В Шанхае я был молод и ничего не понимал: когда японские канонерки вошли в залив, я не догадался, что это были первые залпы новой мировой войны.

Какая, к чертовой матери, Польша, какая Чехословакия? Мировая война началась на Востоке – на Востоке она и завершится, когда американцы и Советы уничтожат Японию, как уже уничтожили Германию.

Старая добрая Англия закончилась в четырнадцатом году. А я – я еще застал тех, кто помнил истинное рыцарство военного братства! Перед битвой при Кушке мой дядя Чарльз Девис пил шампанское с русскими офицерами, зная, что на следующий день те поведут своих солдат в атаку на его людей.

Сегодня не то что с врагом – даже с союзником лучше не пить. С таким союзником, как русские, лучше не пить и не заключать договоров. А если заключил – не выполнять.

Конечно, офицер должен исполнять приказы. Исполнять – а потом уже пить, пить беспробудно, больше, чем в юности, больше, чем в полузабытом, в незабвенном Шанхае, пить, чтобы забыть, как колонна русских DPS идет по мосту, идет под конвоем британских солдат, туда, где ветер мнет и раздувает кроваво-кумачовые флаги, туда, где звучат бравурные песни на варварском языке. Пить, чтобы забыть, как рыжеволосая девчонка вырывается из колонны, перебрасывает через перила младенца, а потом – прыгает сама, навстречу смерти и свободе.

(перебивает)

Мне теща недавно рассказала. В шестидесятые работал у них на предприятии один фронтовик. Обычный такой мужик. До Берлина дошел. Войну, впрочем, никогда не вспоминал. Но однажды на каком-то празднике выпил и разговорился. Рассказал, что когда наши пришли в Германию, то увидели, как там немцы живут. Домики чистенькие, ухоженные. Машины. Велосипеды. Хозяйство. Ни колхозов, ни голода, ни раскулачивания. Даже морозов настоящих зимой нет. И как-то, сказал он, стало нам обидно. Что же им, фрицам, не сиделось у себя дома, если у них тут всё так хорошо? Зачем же они к нам-то полезли? Чего им здесь не хватало?

Как-то это несправедливо: им ни за что ни про что выдали сытую и богатую жизнь, а они ее не ценили!

Вот поэтому мы там никого и не жалели, сказал он. Страшные мы вещи делали, страшные. Никак я этого забыть не могу.

Сказал – и больше с сослуживцами никогда про войну не разговаривал.

Теща моя тоже раньше об этом не рассказывала. Только говорила, что у них один сумасшедший работает и она боится с ним по вечерам вдвоем оставаться.

Пейзаж был прост, как картина современного художника: полоса песка, над ней – полоса предзакатного неба, которое все окрашивало в мрачные тона: мертвенно-зеленый, свинцовый, коричневый и густо-желтый, в этом освещении, впрочем, не тусклый, а скорее таинственный – таинственнее, чем золото. В этот тревожный вечерний час двое шли по тропинке вдоль песчаного пляжа: грузный усталый мужчина и юная девушка с непокорными рыжими локонами, которые холодный ветер то и дело бросал ей в лицо.

– Теперь, после победы, вы разве не собираетесь вернуться в Дрезден? – спросила она.

– Мне некуда возвращаться, Злата, – ответил мужчина, – Дрездена больше нет. Авиация союзников уничтожила его, как и Гамбург два года назад. Знаете, как это делается? Сначала кидают фугаски, чтобы разрушить крыши домов и выбить стекла, а потом – зажигательные бомбы. Начинаются пожары, теплый воздух поднимается вверх и образуется тяга, как в печи, – огонь подсасывает холодный воздух с периферии, он тоже нагревается и движется вверх. Короче, это такой огненный смерч. Сгорает все, что может гореть, – включая людей в бомбоубежищах.

– Ах, Клаус, – и девушка цепко взяла мужчину за руку, – несмотря на нашу победу, я все время думаю – как все-таки ужасна война!

– Видит Бог, мы бы ее не допустили, если бы смогли победить на тех выборах. А мы бы смогли, если б не социал-предатели! – Клаус взмахнул рукой и упавшим голосом закончил: – Впрочем, что теперь говорить?

– Но теперь у вас есть шанс сделать то, о чем вы мечтали, – сказала Злата. – Русские помогут восстановить страну и создать там справедливый строй.

– Когда я слышу вас, Злата, – ответил Клаус, – я чувствую себя таким старым. Мне кажется, все мои мечты давно остались в прошлом. Сгорели в огне, как Дрезден и Гамбург.

– Я прошу вас, не отчаивайтесь, – и Злата обхватила Клауса за шею. – Хотя бы ради Фортуната, ради нас с вами – не отчаивайтесь!

Их губы сблизились. Увлеченные поцелуем, они не заметили фигуру молодого Стивена, растерянно замершую там, где кончается пляж, а бурьян и камыш почти сливаются с полосой водорослей вдоль воды.

– А днем он никогда не выходит? – спросил маленький католический священник. Ольге он казался похожим на большой черный гриб, приземистый и неуклюжий.