Календарные дни

Сторож с военной точностью потряс бронзовым колокольчиком. И чем громче становился звон, тем тише делалось во дворе, точно детская энергия переливалась в сигнал. Ребята бежали в классы, не переставая, однако, выгадывать в этой ситуации — между концом короткого отдыха и началом дела: ставили подножки, ловили на бедро зевак, вспрыгивали на заманчивые спины второгодников.

Площадка перед школой опустела. В морозном воздухе истаивали не совсем ароматные запахи ребячьих тел, сдерживавших вскипавшую тяжелую кровь роста. На снегу близ ледяной горки сиротливо краснела варежка.

В полуосвещенном сыром коридоре Лютер догнал Бека и мазнул по лицу кабаньим салом.

Бек опоздал вцепиться в осквернителя: он вспомнил о последствиях и опустил руки. Коричневые глаза его наполнились влагой. Мальчик задыхался от бешенства, потому что для этого чувства человеку никогда не хватало воздуха.

Ему показалось, что не миг прошел, а он сам медлил целую вечность: кинуться на обидчика здесь, в коридоре, на глазах у людей или повременить до удобного случая, до мертвой хватки? Мать Лютерова заведовала стенами, чердаками, сырыми коридорами и настроением учеников школы — их спокойствием или тревогами.

Хлеб и настроение, соревнуясь, владели тогда пространством и временем человека, которые не занимали учеба или работа.

И мамочка Лютера — школьный завхоз — царствовала в том пространстве и времени. И с кончика ее языка змеиным жалом свисало обидное словечко  р а з г и л ь д я и.

Бек остановился, вспомнив об этой женщине.

— Хъо! — наконец протолкнул он твердый ком воздуха сквозь горло. — После уроков!.. Пустырь…

Вторым уроком была родная литература. Бек согнулся, вцепившись пальцами в черную лакированную парту. Лютер разговаривал с Билибиным, и, когда встречался глазами с Беком, лицо его расцветало в доброй товарищеской улыбке.

В дверях показалась Афина Дмитриевна. Коллектив поднялся, согласно грохнув крышками парт, и тотчас сел, усиливая и разнообразя грохот. Юная гречанка робко пошла к столу. Трижды второгодник Билибин завороженно уставился на ее профиль. Движением узкой кисти учительница успокоила класс. Она чувствовала напряженность и смущалась, не находя как педагог ее причины. Причина же была проста: ребята в ней души не чаяли. Но, гордая, уязвилась бы и побежала за советом к старшему товарищу, шепни кто в ее совершенное, как эгейская раковина, ушко такие непотребные слова: д у ш и  в  н е й  н е  ч а я л и. А уж те, кто постарше других был, — а таких хватало, — на уроках родной литературы постигали азы внесемейной нежности и покровительства, хотя и не догадывались об этом.

На смуглом лице учительницы медленно угасала улыбка. Она заговорила, и черные усики выразительно изогнулись над нежными губами — а Билибин уже был сильно наслышан о том, какие страстные женщины с усиками.

— Дети! Через несколько дней наступят каникулы! — сообщила учительница. — Желаю вам, вашим родным и близким счастья, душевного мира в новом, тысяча девятьсот пятидесятом году. Покой не помешал бы вам во второй половине двадцатого века, когда изобретут бомбу пострашней атомной… чего вы смеетесь, ребята?

Бек не прислушивался к словам учительницы, невидяще глядел перед собой: так мать замирала иногда в комнате. Вывел его из оцепенения голод. Утром он съел половину кукурузной лепешки, два жгута высушенной дыни, да с той поры вечность прошла. Сначала семь километров бежал на лыжах стылой степью, по краям которой угадывались вялые очертания невысоких привалков, и лепешка задеревенела на счастье, не ощущалась как хлеб в первую половину дня.

Бек разломил лепешку и толкнул соседа:

— Коста! Кушай, на, пожалуйста!

Костя Мезенцев, тощий даже по кавказским меркам, нерешительно взял хлеб и улыбнулся. Мальчик воспитывался в детском доме, там их кормили, как ручных канареек, три или четыре раза в день, а летом кумысом отпаивали — да Беку всегда хотелось сытому Мезенцеву весь свой хлеб отдать, — сколько же их было, как бы сытых, в том большом Доме?

Не взял бы русский мальчик отогретый в комнате хлеб, и Бек не стал бы есть в одиночку, как койот или шакал. А теперь они жевали, посматривая на учительницу: не поругала бы, заметя, за чревоугодие.

Бек не воспринимал этот долгий и тщательный урок так остро, как обычно. Вывернул почти наизнанку и обессилил воображение нечестивый выпад одноклассника.

Да, его воспитали в презрении к свинье. В кровь и плоть народа вошло отвращение к ничего не подозревающему животному, а он был сыном своего народа. О свинья! Полу пиджака схватит мальчишка в горсть подразнить — ухо свиное напоминало, — сразу тошнило Бека, и в глазах темнело, будто мясо ее лизнул.