Календарные дни

— Импрессионисты, Наденька, это художники, — вежливо и терпеливо заплетал ликбез по изоискусству Антон Васильевич, ведя машину по продавленной тракторами колее мимо поля яровой пшеницы, овсяного клина к солнечной поляне, стянутой по низу ветром и с устремленными на север травами, — следовательно, без кровососущих. — Что бы искусствоведы ни говорили о естественности выражения чувств этой школой, о динамике настроений в пейзаже, о сочных красках, о живых портретах — главное то, что все эти люди сомневались. Сомнение — вот начальная искра, первый росток, рождающий откровение таланта при нечастом столкновении рассудка и души. Человек сомневающийся, как давно известно, ближе к нормальному состоянию. Вы меня не потеряли с мыслями-то?

Надежда была готова сквозь землю провалиться: владелец авто говорил непонятно, как гид про скучный век, но голод прижимал, и она вдумчиво покачивала головкой. Тем временем Антон Васильевич молодецки вогнал машину в шуршащий березовый подлесок с соснами по краям. Заглушив мотор, втащил в центр поляны баул со снедью, магнитофон. Пока он крушил ветки и забрасывал ими машину, Маслова неумело расстелила коврик, раскидала по нему араратики сыра, колбас, осетрину, фрукты полегче — в середку изобилия. Антон Васильевич старательно возился с березовым камуфляжем, точно ожидал бомбового удара. Большой, пульсирующий туловищем паук пробежал через походный стол. Наденька, как большинство пригородных девушек, брезговала насекомым, но, помня уроки зоологии, проследила за тенетником. Паутины — вот чего было много в паучьем стане. Липкие сети тускло сверкали на солнце, оплетая цветы, ветви и стволы. Стоило долгунцу влететь в зону тенет, сеть напрягалась, ее настигала конвульсия, и бедный комар безнадежно плясал на смертельном батуте.

— Отличная сервировка! — похвалил Антон Васильевич, неслышно подобравшись сзади. — Наденька, сказать по правде, вы — настоящий художник с бездной вкуса… С меня же, естественно, по морскому обычаю, причитается ледяная бутылка шампанского. Уверен: встреть великий Манэ такую девушку, писал бы полотна только с вас и только в таком чарующем лесу. Жаль, что я не художник!

Маслова весело кушала большой бутерброд с белорыбицей, пила шампанское, как воду по жаре, ворковала и незаметно проговорилась:

— А у меня нынче несчастье…

— Вам печаль совсем не к лицу, — перебил сотрапезник сочувственно. — Впрочем, она никого не красит. А в чем, собственно, дело, Наденька? Откройте секрет — погрустим вместе.

— Не поступила в педагогический институт, — негрустно созналась Наденька. — Полагается где-то числиться, да работу по душе найти сложно.

— Еще наработаетесь, — добродушно успокоил Антон Васильевич и тут же предложил: — В Дом моделей по объявлению требуются манекенщицы как раз вашего размера и возраста. Правда, конкурс огромный, больше, чем в театральное училище. Но у меня сыщется в той конторе знакомый, а у вас есть прекрасная фигура. Имея такие козыри, мы легко утрем конкуренткам носы.

Куда больше, конечно, манила восприимчивую девушку такая радостная перспектива — летать легкими артистическими шажками по освещенным подмосткам, являя публике направления областной и даже зональной красоты и гармонии, демонстрировать последние новинки Арамильской суконной фабрики и городского камвольного комбината, — чем заступать в пасмурную ноябрьскую ночь сменным оператором-телетайпистом на контрольно-диспетчерский пункт аэропорта или дежурной по встрече далеко не всегда вежливых пассажиров и возвращаться потом сонной дурой в опостылевшую квартиру. И вдруг — удача! Наденьке хотелось громко петь, но делать это, когда бокал с шампанским постоянно наполнен и требует действия, было неподручно.

Маслова крепко опьянела и от вина, и от благодарности к этому, вчера еще незнакомому человеку, который так ловко устроил ее молодую судьбу обещанием той самой работы-радости, о которой грезит добрая половина девушек Сысертско-Арамильского куста, и не заметила поначалу, что предупредительный Антон Васильевич давно и словно бы невзначай поглаживал ее руки, плечи… Надя понять толком не успела, как он умудрился, но бретельки легкой кофточки слетели с полных плеч, и белые, литые, как бильярдные шары, груди выскочили из лузы. Антон Васильевич придавил ее к ковру, руша кулинарно-сервировочную красоту, которой только что восхищался, и клеймил скользкими поцелуями тело.

— Пустите! — севшим от неожиданности голосом, но еще улыбаясь по инерции, предложила Наденька. — Да слезьте же с меня!

Но водитель исступленно вдавливал ее в землю и, шаря белой мягкой рукой по бедрам, освобождал девушку от юбки, шепча караульные, почерпнутые, видимо, из сержантского лексикона, слова: «Королева… Милашка… Лапушка». И тому подобные.