Каллиграф

– Я знаю, – я печально кивнул. – По-моему, это называют взрослением. – Какой-то старик прошел вперед следом за крупной и очень привлекательной молодой женщиной; он отчаянно старался выглядеть жизнерадостным и веселым и при этом не смотреть на ложбинку ее роскошной груди. – Или началом конца.

– Это одно и то же.

Акт первый (прием) плавно перешел в Акт второй (ужин). Точно так же Акт третий (несколько речей и показ призов) благополучно перетек в Акт четвертый (короткое, но прекрасное время, когда уносят столы и официально начинаются танцы, а дистанция между теми, кто пьян, и теми, кто не пьян, еще не превратилась в непреодолимую пропасть). Но после этого…

После этого все изменилось к худшему Мне, конечно, нужно было быть настороже; я побывал на достаточно большом количестве подобных мероприятий, чтобы понимать, что Акт пятый (слезы, признания, безумные поиски влаги в полупустых бокалах уродливые, качающиеся незнакомцы, без приглашения подсаживающиеся к вам и высказывающие правду в глаза) чаще всего заканчивается дракой. Но я понятия не имел, что это будет продолжаться так долго и примет столь личныйоборот.

Я думал о своем, мирно сидя за столом. Музыканты играли мелодию, в которой я узнал одну из любимых песен Мадлен: Нина Симоне «Мой малыш не беспокоится о внешности…». Сама Мадлен куда-то скрылась вместе с Натали – может быть, они пошли танцевать. Самая ленивая часть моего сознания изучала суперформальный, сухой почерк, которым были написаны имена гостей на табличках, указывавших места рассадки, и размышляла о том, что человека, ответственного за это безобразие, следовало бы вывести во двор и хорошенько высечь. Другая часть (постепенно приобретавшая все большее влияние) пыталась оценить, достаточно ли я уже пьян, чтобы рискнуть потанцевать. Третья часть сознания подумывала добраться до столика с коктейлями и обеспечить работой персонал бара. А четвертая часть прислушивалась к приятным и редким звукам: Уильям в кои-то веки говорил почти совершенно серьезно, с тем чтобы вывести из себя Нила Бентинка, потного, краснолицего человека с взъерошенными волосами, который сел за наш стол «по ошибке» (так он заявил) и который (как он настаивал) вел колонку комментатора в политическом журнале – по-моему, второе по значимости преступление после решения носить расшитый блестками жилет.

– О, нет, нет, нет, – протестовал Уильям, – ты взялся за палку не с того конца; у меня естьубеждения. Я страстно верю в каждый аспект каждого аргумента; на самом деле именно с этого и начинается застой. Я верю в то, что интересные вина и несезонные фрукты должны быть общедоступны; и я верю в то, что дороги не должны быть переполнены грузовиками служб доставки. Я верю в путешествия и открытия, и в годы свободы для всех нас; и я верю в уменьшение числа аэропортов, зеленые зоны и снижение уровня загрязнения; я верю в абсолютную святость жизни ив абсолютное право на принятие решений, в снижение налогов и улучшение сервиса; и когда я торчу в дорожной пробке со своими предполагаемыми детьми, мне нравится идея переработки и очистки воздуха, чтобы нам не приходилось дышать выхлопными газами. И не надо принимать такой оскорбленный вид. Это более или менее совпадает с твоей позицией и с позицией, которую занимает большинство людей до сорока. Боюсь, все мы страдаем от хронического интеллектуального лицемерия – от невероятных двойных стандартов – и это именно такие люди, как ты, которые…

Я искренне наслаждался необыкновенно настойчивыми разоблачениями Уильяма, но последнего, решающего обвинения так и не услышал, потому что – именно в этот момент – комната наполнилась ужасным завыванием, визгом, переходящим в шипение, как если бы где-то поблизости умирал гигантский кролик, в скручивающей лапы и раздирающей челюсти агонии.

Вокруг нас все замолкали и оборачивались к сцене в испуге, изумлении, морщась и хмурясь, а некоторые даже затыкали уши пальцами.

Прекрасно одетый невысокий мужчина, лет сорока с небольшим, стоял перед хрипящим микрофоном с поднятыми руками, безо всякой необходимости призывая собравшихся к вниманию. На танцевальной площадке танцоры замерли в самых странных позах. Бал остановился. Наконец мужчине удалось на мгновение привлечь к себе взгляды всех гостей.

Хотя он ощутимо покачивался, он умудрился встать на нужном расстоянии от микрофона, и рев прекратился. Он заговорил – голос у него был густой и неровный, от слишком большого количества выпитого и рвущихся наружу эмоций.

– Извините… Дамы и господа… извините; извините, что прерываю вас, – он переступил с ноги на ногу, имитируя позу, которую он видел по телевидению. – Дамы и господа, я вас долго не задержу: надеюсь, вы наслаждаетесь… эээ… попойкой! – Он поднял большой палец. – Э… мое имя, как многие из вас знают, Стивен Брукс. И, как многие также знают, моя компания, «Брукс Бейли и Фошоу», гордится тем, что стала одним из крупнейших спонсоров сегодняшнего бала. Да здравствует лаун-теннис!

По комнате прокатился невнятный смешок.