Камень

— Что случилось? — быстро спросил он, чувствуя, как безвольные слёзы подступают и к его глазам.

— Ничего.

— Почему же плачешь?

— Без причины, Серёжа.

— Без причины не плачут.

— Беспричинные слёзы — самые сладкие.

Рябинин бессильно заходил вокруг. Он не знал, что делают с плачущими женщинами; не знал, что делать с плачущей любимой женщиной; не знал, что такое беспричинные слёзы и откуда в них может взяться сладость.

— Кукушку я слушала.

— Сколько насчитала?

Он воспрял, разгадав причину этих слёз, — видимо, кукушка мало отвела ей лет жизни.

— Много… Но в одном месте умолкла, как перерыв сделала в два кука.

— Ну и что?

— Значит, будет и в моей жизни двухгодичный перерыв.

— В каком смысле?

— Не знаю… Буду два года не жить, а существовать.

— Из-за этого и расплакалась?

— Нет, Серёжа.

— Тогда из-за чего?

Рябинин не понимал ни этих слёз, ни этих двухгодичных загадочных куков. Ему казалось, что для слёз нужны причины потяжелее — даже для женских. И он не замечал, как к его горлу подкатил уж вроде бы совсем беспричинный душе сжимающий ком жалости.

Маша вытерла глаза. Разбрелись по палаткам уставшие геологи. Погас костёр, перестав бросать на воду далёкие и какие-то шаманские сполохи. Потемнела светлая галька, и глуше заурчала река, словно тоже стала укладываться на ночь.

— Слёзы от грусти, Серёжа.

— А грусть отчего?

— А грусть, наверное, от счастья.

Рябинин промолчал, не найдясь. Он не видел особой разницы между грустью и скукой. И уж никак не мог соединить грусть со счастьем. Эти её слова, как и слёзы, он отнёс к женской психологии, мужчине непонятной и пониманию не подлежащей, не будь она психологией любимой женщины.

— Грусть находит тогда, когда беда подвалит.

— Нет, Серёжа. Когда беда, то не до грусти. В беде действуешь, думаешь, страдаешь…

— А когда же грусть?

— Когда хорошо. Так хорошо, что загрустишь и подумаешь: господи, хорошо-то как, не случилось бы чего…

Возможно, она что-то предчувствовала. Он слыхал, что иногда на женщин снисходит божественное провиденье, когда они видят чужие помыслы и слышат роет трав. Тогда Маша грустит от его любви и от его помыслов — сразу после окончания полевого сезона Рябинин намеревался поговорить с ней прямо и окончательно.

Маша встала, задев его склонённое лицо распавшейся причёской. И Рябинин не удержался — положил задрожавшие руки на её вздрогнувшие плечи. Она сняла их легко и осторожно.

— Серёжа, полевой сезон не кончился. Завтра нам вместе работать.

Теперь он не сомневался, что сегодня на неё пало неземное провиденье. Отсюда и грусть, отсюда и слёзы.

— Серёжа, грусть — это предвестник счастья, — сказала она скорее для себя, чем для него.

Грусть — это предвестник счастья… Разумеется. До конца полевого сезона осталось две недели.

Рябинин не мог говорить, словно укладывал её слова в своём сознании. И они почему-то не укладывались. Он смотрел на Жанну растерянно и ждуще, но она молчала, играя смутной улыбкой. Для чего? Чтобы доказать пустячность её признания, лёгкость его настроения?

— Что за бриллиант?

— На колечке.

— А чьё колечко?

— Ах, какая разница…

— Колечко личное или государственное? Разные статьи кодекса.

— Какого-то сослуживца.

— Значит, кража личного имущества. Сколько бриллиант стоит?

— И это нужно?

— Да, крупная или мелкая кража…

— Вроде бы четыре тысячи.

— Вы хотите сказать, что вашего Георгия подозревают в краже четырёхтысячного бриллианта?

— Именно, — беззаботно согласилась Жанна.

Рябинин перевёл дух, хотя не бежал, не поднимался по лестнице и уже несколько часов не двигался. Что-то перехватило дыхание. Её слова о подозрении в краже; о том, что подозревают именно её мужа; о цене бриллианта?.. Нет, дыхание перехватила мысль о роковом совпадении. Почему этого дурацкого Георгия не заподозрили в краже денег, автомобиля или шубы? Алмаз…

— Расскажите подробности.

— Я их почти не знаю.

— Ну, со слов мужа…

— Он проведывал больного сослуживца. А когда ушёл, у того пропал этот бриллиант. Заподозрили Георгия. Вот и всё.

— Уж очень скудно.

К Рябинину вдруг подкатила зудливая и знакомая волна — просветлели стёкла очков, зорче стали близорукие глаза, нетерпеливо заныли пальцы рук, сухо стянуло щёки и отринулось всё ненужное. Он сейчас походил на грузовик, болтавшийся по кочковатому полю и наконец-то въехавший в дорожную колею. Допрос. Рябинин повёл допрос…

— Не знаю я деталей, — легко повторила Жанна.

А если допрос, то этим словам он не поверит; человека заподозрили в серьёзной краже, он должен быть потрясён, посылает жену за него хлопотать и — ничего ей не рассказывает, кроме десятисловного скелета.

— Почему Георгий сам не пришёл?

— Стесняется.

А если допрос, то и этим словам он не поверит человек, который не постеснялся иметь любовницу, открыто не уважать жену, жить за счёт папы, быть подозреваемым в краже, вдруг застеснялся пойти за консультацией.

— Ну хоть что-то он ещё сказал?

— Я могла забыть. Вы спрашивайте…