Камень, ножницы, бумага

Я попыталась осмыслить его слова, но меня в очередной раз гораздо больше озаботило то, что он повернулся ко мне спиной, что он вновь на меня рассердился, что я даже не могу встать и обнять его. Я чувствовала, что моя обида нелепа, а еще – что всё это какое-то страшное недоразумение.

– Ты помнишь Лусио, когда он был совсем маленьким? – спросил Марито.

Конечно я помнила.

– А теперь подумай, что бы ты чувствовала, если бы знала, что риск, что он умрет от огромного количества дурацких причин, существует каждый день: из-за какого-нибудь жучка в доме или потому, что сами не знаем, как за ним ухаживать. Если бы мы, например, не знали, что летом грудничкам нужно давать много воды, что без нее они могут погибнуть от обезвоживания. Что-то в этом роде.

Я сразу же вспомнила о том, как поднялась в реке вода и Лусио чуть было у нас не утонул.

– Даже не знаю, что бы мы делали, если бы он тогда утонул!

Марито положил то, что держал в руке, и больше не двигался. Его тень плясала на пробковой доске, и плоские силуэты инструментов, которыми он работал, трепетали рядом с ним.

– И вот так – каждый день, постоянно. Никто ничего не понимает. Читают о детской смертности, но не думают о собственных мертвых детях. В этом-то и проблема. То, что случается, происходит как будто бы не с тобой, а с другими.

Он сказал это так, словно говорил не со мной. Я встала, подошла, обняла его со спины. Просто не могла придумать, что мне еще сделать. Не могла понять, за что он на меня так сердится. Я ведь ничего плохого ему не сделала.

– За что ты на меня сердишься? – спросила я.

Вдруг распахнулась дверь, и в мастерскую вошел Ковбой. И замер на пороге, глядя на нас такими глазами, будто наткнулся на своего злейшего врага.

– Иди к себе, домой, – сказал он, обращаясь ко мне.

Я уже успела отстраниться от Марито, а он – вскочить на ноги, так что оба мы стояли перед Ковбоем, который кивком указывал мне на дверь. Я взглянула на Марито, но он не отрывал глаз от своего дяди.

– Тебе – какое дело? – сказал он.

– Ей здесь делать нечего.

И тогда Марито перевел взгляд на меня. О чем он думает, понять было невозможно, но он положил руку мне на спину и легонько подтолкнул к выходу.

У Ковбоя в руках были какие-то бумаги, и, прежде чем я вышла, он принялся трясти ими перед носом Марито.

– В какое еще дерьмо ты лезешь?

Я вышла из мастерской и остановилась, невидимая во тьме. Мне были слышны их голоса, голос Ковбоя – исполненный негодования.

Марито что-то ответил, но слишком тихо: я расслышала только отдельные слова, не сложившиеся для меня в нечто целое.

– И при этом снюхался с соседской девчонкой, – произнес Ковбой. – Ты что, не понимаешь, что одно с другим не вяжется?

Марито не ответил.

Тут я почувствовала, что замерзаю. Зубы начали выстукивать дробь, а роса пропитывала одежду и волосы.

Голос Ковбоя зазвучал просительно.

– Завязывай с этим, чертенок, – проговорил он. – Я о том же и твоей сестренке уже сказал. Вы еще дети. Не лезьте в эти дела.

– Я не ребенок, – возразил Марито.

Когда они оба вышли из мастерской, я спряталась в зарослях алоказии. И видела, как они прошли мимо меня – в нескольких метрах, видела их лица и шеи, освещенные керосиновой лампой.

– Кончай женихаться с этой девицей, – сказал Ковбой.

Они удалялись от меня по направлению к дому, но, прежде чем они полностью исчезли в темноте, мне удалось расслышать кое-что еще.

– Это не для тебя, – сказал Ковбой.

3

На следующий день вернулась венгерка. Я стояла на причале с кружкой кофе. Не могла решиться перейти мостик, оказаться на участке доньи Анхелы и искать там Марито, так что ждала на причале: не покажется ли он там, не придет ли сюда, за мной? И еще и еще раз прокручивала в голове то, что произошло накануне. Задавалась вопросом: как мы можем быть вместе, где мы будем видеться, если Ковбой не хочет, чтобы мы встречались. То я пребывала в уверенности, что мы преодолеем любые препятствия, то приходила в отчаяние от мысли, что нам никогда не быть вместе.

На соседнем причале спиной ко мне Ковбой пил мате и распутывал рыболовные снасти. Я видела, как он резко обернулся к началу канала, а через секунду послышалось тарахтенье мотора. Это был катер венгерки. Ковбой снова занялся снастями, но тело его явно напряглось: я знала, что ему хочется повернуться, что он всего лишь притворяется, что распутывает снасти.

Венгерка прошла мимо острова, ни с кем не поздоровавшись. Она стояла у руля, слегка расставив ноги и глядя прямо перед собой. Рядом с ней был мужчина. Одной рукой он обнимал ее талию, в другой была сигара. Издалека он напоминал отца венгерки – с той фотокарточки, с голубями. Что-то такое в линии волос или в очертаниях подбородка, а может, то, как он стоял. Он мне не понравился. Когда катер был уже далеко, Ковбой поднялся и пошел к дому. Вскоре с дальнего конца их участка послышался звук электропилы. Снасти остались лежать на скамейке, и солнечные лучи сеялись сквозь спутанные нити, образуя как бы светящееся облако.