Камень, ножницы, бумага

Раньше у меня не было никакой необходимости лгать родителям, но начиная с того дня я поняла, что мне не приходится рассчитывать на одобрение с их стороны моих отношений с Марито, и жизнь моя распалась на куски: я стала жить в обособленных друг от друга боксах. С одной стороны – школа и связанные с учебой дела, с другой – выходные на острове с Марито, а с третьей, тоже отдельной, – мои встречи с ним в городе. Наши свидания в Буэнос-Айресе оборачивались трудностями, были напряженными. Иногда он ждал меня возле школы или же мы встречались еще где-нибудь, и, несмотря на радость от самой встречи, у нас всё равно выходила ссора из-за какой-нибудь нелепости. Вечер в «Ла-Хиральде», казалось, повторялся вновь и вновь: я чувствовала себя осуждаемой, отодвинутой в сторону; Марито говорил мне, что я никак не соприкасаюсь с реальной жизнью, и намекал на то, что он-то, напротив, с ней контактирует, что он занимается важными делами, рискуя собой ради высокой цели, а потом, когда я просила его рассказать мне об этих делах, он отвечал, что лучше об этом не рассказывать, и я снова оставалась по другую сторону стены. Множество раз приходила мне в голову мысль, что и мои родители, и Ковбой правы, что наши миры не могут соединиться, но мне было достаточно в очередной раз приехать на остров и заметить на причале Марито, чтобы все мои сомнения развеялись. На острове к нам неизменно возвращалась та манера общения, к которой мы привыкли с детства. Казалось, что любую нестыковку, любое наше разногласие можно разрешить игрой в «камень, ножницы, бумагу», что наши руки, скрытые на мгновение, способны разрешить любой спор, сложившись в одну из фигур. Мы болтали о тысяче самых разных вещей, планировали путешествия, отправлялись на веслах по мелким протокам и жгли костры на необитаемом срединном острове. Хохотали до колик в животе. И нравились друг другу. Наши поцелуи, притяжение наших тел обладали силой, стиравшей все различия. Марито начал учить меня игре на гитаре, и мы вдвоем сочиняли стихи – для песен и не только; он снабжал меня книгами, через него я узнала Мигеля Эрнандеса, Лорку и Назыма Хикмета. В школе девочки слушали Джеймса Тейлора, Кросби, Стиллса, Нэша и Янга, «Америку» и Дэвида Гейтса[3]. Марито познакомил меня с музыкой Спинетты, Чарли Гарсии, Виолеты Парра и «Лос-Олимареньос»[4]. Он привлекал мое внимание к словам песен и говорил мне о той реальности, которую в те минуты называл «нашей». А я в те же минуты лгала ему, чтобы не чувствовать одиночества. Я не решалась сказать ему, что для меня не существовало иной «нашей» реальности, отличной от наших с ним дней на острове, наших поцелуев, холодного и сырого воздуха его мастерской, пеших прогулок вдоль берега, металлического запаха липкой грязи, его лица, его губ и его тела, а также тех его секретов, о которых он не хотел мне рассказывать. Однако рядом с ним я чувствовала себя несколько потерянной: сбитой с толку или с курса. Я даже теряла уверенность в том, что действительно хочу поступить на филологический факультет. Я хотела писать, хотела путешествовать и знакомиться с разными людьми, чувствовать себя менее одинокой, хотела, чтобы он любил меня и чтобы мы были вместе, но ощутить себя частью чего бы то ни было я не могла. Все остальные вокруг меня к чему-то принадлежали: к некой группе, с кем-то разделяли определенный образ мыслей, имели партнеров, совместную собственность; я же была одна. И ото всех я что-то прятала, потому что была не чем иным, как кучей не стыкующихся друг с другом фрагментов, и куда бы я ни попадала, у меня было такое чувство, будто я там есть и одновременно меня там нет. И лишь в одном месте я чувствовала себя целой и цельной – на острове. И поскольку там со мной был Марито, я знала, что он – тот единственный человек, который знает меня цельной, такой, какой я была, когда мне еще не нужно было лгать.

8