Камень, ножницы, бумага

Никогда бы раньше я не подумала, что однажды в жизни мне так сильно захочется, чтобы мама проснулась и вышла спросить, понравилась ли мне вечеринка. Я остановилась у нее под дверью, но на меня вдруг снова накатила тошнота. И вот теперь я сижу на крышке унитаза, ощущая во рту кислый привкус, и прислушиваюсь к каждому шороху. Вряд ли я смогла бы рассказать маме обо всем, что случилось, но я представила себе, как она в своем розовом халатике открывает дверь, как от нее слабо веет тем особым ароматом, которым всегда пахнет только что вставшая с постели мама, и подумала, что это как раз то, что сейчас мне нужно больше всего на свете. Я почистила зубы, встала под душ. И разревелась в потоке горячей воды, струившейся у меня по лицу, по всему телу, воды, которая меня и очищала, и помогала согреться. В постели я тоже плакала. Три часа ночи, в квартире темно и тихо. Когда я засыпала, уже запели первые птицы.

Спустя несколько часов я проснулась от шума дождя. Услышала, что мама готовит завтрак, но вставать мне не хотелось. Раз идет дождь, на остров мы не поедем, и вдруг мне стало казаться, что мне совершенно незачем вставать, что я могла бы остаться в постели навсегда: носом в стенку, жизнь – пустота. Кроме всего прочего, я была уверена, что больше никогда не смогу посмотреть в глаза Марито, что прошлая ночь отрезала меня от него, оставила на мне следы, скрыть которые нет никакой возможности.

Мама постучалась ко мне около полудня, чтобы пригласить пойти с ними в ресторан пообедать. Я сказала, что есть мне не хочется и что я, наверное, лучше останусь дома. И задумалась о том, что единственный человек, кому я бы могла рассказать обо всем, что со мной случилось, – Кармен. Она бы придумала, как сделать так, чтобы всё не казалось таким ужасным, – у нее всегда получалось. И вдруг я поняла: то, что я ее потеряла, это самая большая утрата в моей жизни. Когда папа с мамой вернулись из ресторана, я сидела перед телевизором, и они наперебой стали рассказывать мне о том, что встретили в ресторане одну свою старинную знакомую, с которой несколько лет не виделись. Выглядели очень довольными и воодушевленными этой случайной встречей с подругой. Они ничего не заметили. Так я узнала, что кое-что мы носим внутри, что это невозможно увидеть глазами и что именно в этом заключена суть истинного одиночества – молчать и ни в ком не находить утешения и даже не пытаться его искать, как будто умолчание – единственный способ обращения с тем, что причиняет наибольшую боль.

Я так никому никогда и не рассказала о том, что случилось той ночью. В следующие выходные были моменты, когда меня так и подмывало поговорить об этом с Марито, но я боялась. Не могла я сказать ему, что пошла куда-то с Федерико, а тем более что не смогла ничего сказать в ответ, когда его оскорбили. Всё, что я сделала, казалось мне непростительным, и я была вполне уверена, что он сурово меня осудит. Он, похоже, что-то почувствовал, потому что несколько раз сказал, что я какая-то странная, а вечером в субботу извинился за то, как вел себя со мной в «Ла-Хиральде». Сказал, что порой начинает сердиться, не слишком понимая почему, и что он хорошо знает, что я вовсе не такая, как те, кому плевать на других. Я его слушала, и мне хотелось плакать, но облечь свои чувства в слова я не могла. Мне хотелось сказать, что наш спор в «Ла-Хиральде» не имеет никакого отношения к моему состоянию, но вскоре я уже и в этом не была столь уверена. Сцены, пережитые вечером пятницы, так и мелькали у меня в голове, сменяя друг друга, и каждый раз, когда Марито ласково меня касался или целовал, я чувствовала, что недостойна его, что я его обманула. Всё вокруг стало серым, было холодно, но небо оставалось ярко-голубым; воздух казался хрустальным – таким хрупким и прозрачным, словно вот-вот расколется.

Ковбоя на острове не было. Марито сказал, что он, наверное, отправился в окрестности Дурасно, на заброшенную лесопилку – пожить там немного в палатке. Он далеко не в первый раз так пропадал. А донью Анхелу совсем не волновало, что мы вместе. Днем в субботу я помогала ей тушить чечевицу, а потом там же, в кухне, мы втроем обедали. Бартоло устроился под столом, положив голову мне на туфли. И я подумала, что только он один понимает всё, что со мной происходит, и что ему вовсе не нужно никаких объяснений, чтобы быть со мной – вот так, без всяких условий. Вот ему да, ему я могла бы рассказать обо всем.

Вечером, когда я вернулась домой, папа с мамой ждали меня в гостиной.

– Не кажется ли тебе, что ты проводишь слишком много времени с этим парнем? – спросил папа.

– С каким парнем? – сказала я.

– С Марито, Альма, – вступила мама. – Вы ведь уже не дети, и Кармен тоже.

Казалось, что она сейчас продолжит, но она перевела взгляд на папу, словно ей понадобилась помощь, чтобы найти нужные слова.

– Нам не кажется, что тебе полезно проводить с ним столько времени, – сказал папа.

– Почему? – спросила я.