Камень в моей руке

— Кстати, ты так и не ответила вчера: с какой стати код от сейфа — дата твоего рождения?

— Если бы ты только знал, как меня радует, что ты так и не догадался. А ведь причина, как говорится, налицо. Точнее, на лице. Она моя мать.

Я чуть не поперхнулся горячим чаем, который только что налил в кружку.

— Кто? Мадам Фавр? Этого не может быть…

— Ну, порой меня и саму одолевают сомнения. Но, приходится принимать этот факт на веру.

— Но Оливия… то есть сестра Филди, сказала, что у мадам Фавр нет родственников.

— Так и есть. Потому что меня как бы не существует. Я — ее маленький секрет. Скелет в шкафу, так сказать, — и она зло рассмеялась.

— Но почему она держит тебя в башне?

— Да раскрой же, наконец, глаза и посмотри на меня! — ее фарфоровое личико перекосилось от злости. — Я уродка!

Она уронила голову на руки и зарыдала — громко, безутешно. Я в полной растерянности поднял взгляд на Гуннара и изумился произошедшим в нем переменам: вместо настороженности и злобы на его грубом, словно вытесанном топором лице застыло непритворное страдание. Как будто кто-то вонзил ему нож в самое сердце. Я так и просидел истуканом, пока Дита не выплакала всю воду, что была в ней, без остатка. И потом, когда слез уже не было, она еще долго вздрагивала, как куст акации после сильной грозы. Ее нос покраснел и распух, а глаза заплыли, но так она выглядела даже милой. Может, потому что уже не была похожа на фарфоровую куклу.

— А по-моему, ты красивая. Когда не верещишь, как резанная.

Я разлил из чайничка остывший чай — он стал совсем горьким. Дита обхватила чашку ладонями и смотрела перед собой невидящим взглядом. Она бесстрастно рассказывала обо всех обидах, что годами копились в ее душе.

— В жизни матери — хотя мне привычнее называть ее мадам — на первом месте всегда была клиника. Шварцвальд — ее жизнь. Мне кажется, стоит ей отъехать от замка хотя бы на пару километров, и она начнет задыхаться, как рыба, выброшенная на берег. Только здесь она в своей стихии. В замке все устроено по ее правилам, все подчиняется ей. Все в ее жизни просчитано и распланировано на годы вперед. И только раз этот отлаженный механизм дал сбой — когда родилась я. Впрочем, болезнь проявилась не сразу. Как-то она обмолвилась, что до трех лет я была совершенно нормальным ребенком. Только на месте и пяти минут не могла усидеть — и вечно ломала то руку, то ногу. Мать выдворяла очередную няньку-недотепу, которая не уследила за непоседливым ребенком, и нанимала новую, пока не выяснилось, что причина в том, что мои кости хрупкие, как стекло. А когда мне исполнилось пять, я перестала расти. Раньше я жила вместе с матерью, в больших светлых комнатах в восточном крыле замка. Иногда нас навещал отец. Я плохо помню его лицо. Он всегда привозил мне кукол и книжки и, громко смеясь, подбрасывал меня к самому потолку. Когда-нибудь выберусь из башни и разыщу его, и мы будем маленькой семьей… Я верю, что он не отвернется от своей родной дочери, увидев, что с ней стало. Моя болезнь — пощечина гордости мадам. Когда она смотрит на мои изломанные, искривленные кости, на ее лице читается только горечь и разочарование. Я не оправдала ее надежд. Как-то ночью — мне было лет семь — мою кровать, книги и игрушки перенесли в эту башню. Первое время я плакала и кричала, когда она уходила и запирала за собой дверь. Мне было страшно оставаться одной. Особенно ночами. Ветра завывают, как проклятые души, обреченные на вечные скитания. Впрочем, это все детские страхи. Самое ужасное — это одиночество. Даже Гуннара она выбрала не случайно — он никогда не проболтается, не выдаст ее стыдную тайну даже под пытками.

— Ты… не похожа на нее. Ты — другая. Она бессердечная, жестокая, властная.

— А я? С чего ты взял, что знаешь меня настоящую? Мы с тобой знакомы два дня!

— Я видел, как меняется твое лицо, когда ты читаешь про что-то хорошее в книге — оно как будто светится. Ты не такая, как твоя мать.

Глава ХIII

«А чем вы занимаетесь?» — спросил я.

«Как и вся наука, — сказал горбоносый. — Счастьем человеческим».

Аркадий и Борис Стругацкие. «Понедельник начинается в субботу»