Камень заклятия

— Вот вам хотелось бы, чтобы вашим именем назвали, к примеру, остров? И капитаны теплоходов, проходя мимо него, говорили бы рулевым: «Держись поближе к Андрюше» или: «Осторожно, впереди Андрюша!»? И если в городах конъюнктурщики, издеваясь над здравым смыслом и историей, меняют названия улиц, то на реке ваше имя звучало бы вечно, его переписывали бы из лоции в лоцию… Хотя, если остров будет песчаным, река может смыть его и создать новый за сотню километров. Ничего вечного нет, все преходяще. В молодости это как-то волновало, а сейчас понимаю, никакой души нет, а тело сожрут черви. Если бы у людей была душа, разве творили бы они такие мерзости? А что происходит у нас в России! Вот как вы относитесь к пидарасам?

Я от неожиданности немного замешкался с ответом:

— Отрицательно.

— Значит, вы не демократ, — заключил он.

Я до того был удивлен таким определением демократии, что не опроверг его последние слова.

— В вашем возрасте многие еще не сформировались, не устоялись, вот и приходится спрашивать. А я совок и горжусь этим. Совок сейчас для меня то же самое, чем в молодости был для меня Павка Корчагин. Не обманет, не предаст за тридцать сребреников, живет по принципу «если не я, то кто?» Совки в свое время в партию не лезли, жили по-разному, но прошлое не порочат, одним словом — порядочные люди. Жаль, исчезнут скоро, как мамонты. Мамонтов, может, и научатся клонировать, а совков никогда. Это был и пока еще есть особый тип людей, деньги для них не главное, главное — быть человеком. Ваше поколение их еще застало, а следующее уже не узнает, хотя отдельные экземпляры существуют с ними рядом. Пройдет лет семьдесят, и как сейчас некоторые тоскуют по дворянству, так потом будут тосковать по совкам, по последнему человечному поколению людей на планете. А что мешает быть человечным сейчас? Мешает так называемая свобода — делай все, что не запрещено законом, законом, который попирают все, кому не лень, так как следить за его соблюдением некому. Да и причем закон? А совесть, а нравственные нормы — их, увы, посчитали лишними. Отсюда анархия, бандитизм, казнокрадство и прочее. А настоящая свобода может основываться только на нравственных принципах.

— К этому и призывает христианство, — успел вставить я, пока клубы дыма пробивались сквозь заросли в его носу.

— Ошибаетесь, молодой человек, — с какой-то радостной ноткой протянул капитан, — христианство держится на страхе. Коммунисты обещали рай на земле, на земле и карали за «непослушание». Религия обещает рай после смерти, тогда же и грозит заблудшим муками ада. Кстати, вы не обратили внимания? Бог призывает верующих прощать своих врагов, а сам стращает адом. Неувязка. А вера — что в социализм, что в Бога — должна быть чистой, без боязни. Почему русские люди после многовекового поклонения Богу так легко поддались агитации большевистской неруси и пошли громить церкви? Потому что устали бояться…

— А вот тут ошибаетесь вы, — мне пришлось повысить голос, чтобы прервать его, — дело не в страхе перед Богом, дело в русском характере. Достоевский писал — у русского человека есть потребность хватить через край, дойти до пропасти, заглянуть в бездну и даже броситься в нее. Возникает потребность в отрицании всего, даже самой главной святыни народа. И все это — торопясь, стремительно. Человек отрекается от семьи, Бога. И сделать это может самый добрейший человек.

— Достоевский писал это о себе, он всегда был на краю пропасти, все его герои — это он сам, и Иван Карамазов, и Раскольников, и Ставрогин. Нельзя по одному человеку судить о всем народе, если он был игроком, извращенцем, то это не значит, что все такие. И я по-прежнему утверждаю, чистой веры не было, был страх, — кажется, капитан начал злиться, вместо послушного слушателя, а такими, наверное, были члены команды, он встретил неожиданный отпор.

— Не скажите, русские люди просто идеальные христиане, заповедь «ударят по одной щеке, подставь другую» мы выполняем неукоснительно. Нас оскорбляют страны Прибалтики, Грузия — государства, которые не сразу найдешь по карте, говорят с нами так, словно мы нуль, а мы вместо того, чтобы дать этим моськам под зад мямлим нечто невразумительное…

— Должен вас прервать, — помахал он рукой, словно прощался с кем-то, — вы ударились в политику, а мы говорим совершенно о другом, о нравственной составляющей такого понятия, как свобода…

Говорил Александр Петрович долго, в голове его была какая-то мешанина мыслей, то он яро утверждал одно, а через некоторое время настаивал на совершенно противоположном. С такими, как он, я уже встречался — и когда работал в газете, и в обыденной жизни, их много как среди простого народа, так и среди политиков, яркий пример Е.Б. — отец Нины. Хлынувший поток информации разбудил их (как декабристы Герцена), набил голову всякой всячиной, и очумевшие от этого вчерашние молчуны, не умевшие связать два слова, стали ярыми спорщиками, защищая открывшуюся им истину, забывая, что подобной мешаниной забита голова и у других.