Камень заклятия

Якуты обращались в разные инстанции, просили избавить их от почтовой гоньбы, и в 1770 году вышел указ о переложении подводной повинности на русских переселенцев, и тракт начали заселять русскими крестьянами из расчета десять взрослых мужчин на станцию. В основном крестьян из Верхоленья, а также сосланных из сибирских городов. Денежное награждение содержателям станций не полагалось, администрация снабжала их продовольственным и семенным хлебом, конечно, с перебоями. Крестьяне недоедали и вынуждены были разводить собственные пашни, отвоевывая их у тайги, тем же способом заводили сенокосы.

Через десять лет почтовую гоньбу снова возложили на якутов, власти, как и в наше время, действовали методом тыка. Но и после указа население станков оставалось в большинстве своем русским и даже увеличивалось, и потому якуты подводную повинность исполняли не сами, а силами русских поселенцев, снабжая их лошадьми, продуктами и одеждой. Ремонт тракта также оставался за якутами.

В начале девятнадцатого века деньги на содержание станций выплачивала уже казна, а Сенат признал за поселенцами исключительное право на почтовую и обывательскую гоньбу.

Совместное жилье якутов и русских (увеличивающихся в количестве) не обходилось без споров за владение пашней и покосами. В 1816 году русские поселенцы Жердяевки: Балаев, Махонин, Шеин и другие — потребовали дополнительных сенокосных угодий, так как годные к этому места были все расчищены. Киренский земский суд поддержал их просьбу и ходатайствовал перед Иркутской казенной палатой о переводе якутов в другое место. Но палата, опасаясь, что это вызовет разорение якутов, предписала олекминскому исправнику сенокосы на реке Жердяйке разделить поровну между крестьянами и якутами. Но якуты воспротивились и заявили — мы живем на реке двести лет и расчистили кустарники собственными силами. Предписание о разделе угодий удалось выполнить только летом 1830 года.

И вот спустя полтора столетия ни пашни, ни сенокосы стали никому не нужны и снова заросли кустарником. Пропал труд многих и многих поколений.

Войны нет, а деревни исчезают и исчезают, в ходе проведенной в 2002 году переписи в семнадцати тысячах сел и деревень не удалось обнаружить ни одного жителя. А сколько деревень, где живут одни старики да старухи!

Я шел по заросшей улице Короленко и пытался вспомнить, оживить в памяти Жердяевку. Вот здесь стояла школа, рядом спортплощадка, она до сих пор полностью не заросла травой, так мы утрамбовали землю. На перемене любили качаться на канате, сделали на конце узел, вставали на него и начинали раскачиваться, однажды скоба перетерлась, и Валерка улетел вместе с канатом, сильно ударившись о землю.

Второй дом после школы — Ларисин. Перед ее отъездом мы неумело поцеловались в первый и последний раз.

От нашего дома осталось несколько сгнивших бревен — нижние венцы при разборке дома оставили. Я «вошел в дом», но тут же вынужден был отступить, подполье, видимо, служило мусорной ямой для тех, кто уехал из деревни позднее, и было завалено под завязку, пахло гнилью, роем кружились мухи. А вокруг все заросло кустами пурпурно-розовых цветов иван-чая, почему-то они любят селиться на развалинах.

Недалеко виднелись остатки сгоревшего Валеркиного дома. Я думаю, сначала он приведет Кукарева туда.

На месте дома Никифоровых — самых нелюдимых жителей Жердяевки — зеленая лебеда да крапива. Но зато сохранилась калитка, словно дверь в прошлое. Вообще развалины Жердяевки с торчащими туалетами и калитками в никуда послужили бы хорошей декорацией для фантасмагорических фильмов. Хотя кто знает, что разыграется здесь в ближайшие дни.

К калитке ловко приделан почтовый ящик, письма и газеты можно было забирать, не выходя со двора, не хотели Никифоровы лишний раз показаться на люди. Говорили, будто они баптисты. Глава семьи рослый, под два метра богатырь с черной окладистой бородой, большим пористым носом, черными кудрявыми волосами и узким лбом. Его нахмуренные брови и угрюмый взгляд вызывали у нас страх и трепет, когда он шел навстречу, чуть сутулясь и широко расставив руки с ладонями-граблями. Его жена тоже рослая, статная, чернявая, вечно ходила в черном платье и черном платке, может, у нее были и другие наряды, но мне запомнился именно такой. В деревне их недолюбливали. Но было у Никифорова одно качество, нравившееся женщинам, — он не признавал спиртное. И это служило укором для остальных мужчин: «Вот же не пьет человек».

У Никифоровых было двое детей, старшая Даша и мой ровесник Яшка. Родители держали их в строгости, после школы сразу домой и никаких гуляний. Не разрешили им вступить в пионеры — такие сельские диссиденты.

Яшка лицом походил на отца и был такой же молчаливый, ни с кем не дружил и в наших играх не участвовал. После четвертого класса отец не хотел отпускать их в интернат, но тогда действовал закон об обязательном среднем образовании (это сейчас до детей нет никому дела), Никифорову сделали внушение, и он вынужден был уступить.