Каменная месса

Но в то время, как собравшиеся на морском курорте Монделло историки и литераторы пытались развеять свою скуку вялыми провокациями, называя друг друга фальсификаторами и псевдоучёными, мне всё время виделся только парень и сутенёр Уты: как он эксплуатировал её, сексуально домогался, сёк кожаным ремнём, поскольку из серой мисочки высыпалось слишком мало наличных. И одновременно я взывал к тому историческому Эккехарду, который, опираясь на меч, даже на подступах к супружескому ложу вёл себя по-военному, настолько, что жена его Ута заслонялась от него плащом, потому и брак их оставался бездетным, а род маркграфов пресёкся. Я был настолько одержим тем, как множились бедствия моей Уты, что прямо во время спора литераторов и историков обрушился на них: «Ничего мы не знаем о принуждениях в эпоху Средневековья. За сотни вёрст от родины, здесь, в Палермо, рассиживался кайзер и ни о чём себе не печалился! К примеру, не знал о случае с бедной Утой, которую сексуально эксплуатировал её муж, жестокий маркграф Эккехард». Потом, поскольку на мои выкрики отреагировали только молчанием, я начал распространяться о статуях донаторов в западном хоре Наумбургского собора вплоть до изобразительных деталей. Однако, когда каменная Ута и её злокозненный маркграф превратились в современную статую у Миланского собора и в поносимого мною в довольно непристойных выражениях её хромого парня и могучего покровителя-сутенёра, привнесённых в мою игру сравнениями, собравшиеся историки пожелали отказать мне в дальнейших прыжках во времени. Один немецкий медиевист зашёл настолько далеко, что обвинил меня в подспудном фашизме: «Ещё нацисты эксплуатировали свой расистский культ с этой отвратительной Утой. А теперь мы что, снова должны выслушивать эти антиисторические спекуляции?!» Последовали аплодисменты, возгласы. Только один итальянский романист[22], который посвятил Средневековью, столь охотно называемому «тёмным», свой удачно экранизированный роман, защитил мои форсированные скачки по шкале времени; с саркастическими намёками он указал на современную политическую ситуацию в Северной и Южной Италии, сравнив, насколько мрачными были средневековые обстоятельства здесь и там. «Или бросим более пристальный взгляд через Адриатику на балканские страны, чтобы с ужасом осознать, какую кровавую практику привнесло туда Средневековье».

После этого опять разгорелась профессиональная ссора. Впредь я помалкивал. Последующие доклады и высокомудрые дебаты прошли спокойнее. После краткого осмотра достопримечательностей времён норманнов и династии Штауфенов в городке Монреале[23] и в центре Палермо я уехал с конгресса пораньше, но не полетел прямым рейсом, а решил воспользоваться пересадкой в Милане. Но перед фасадом собора царили лишь заурядные туристические будни. На мой вопрос о конкретной стоящей скульптуре лишь пожимали плечами. Её отсутствие отозвалось во мне болью.

Боль не оставляла. Как бы заманчиво ни отвлекала меня работа, а первые старческие недуги ни упреждали не только жить здоровее, но и управлять своими чувствами, страстное томление не отпускало меня. Я словно потерял любимую, как будто она покинула меня, и то, чем я обладал, мне суждено было похоронить и оберегать эту утрату как тайну. Не с кем было поговорить об этом. Даже супруге не проронил я ни одного вразумительного слова. А в чём, собственно, я должен был бы ей сознаться? В каких-то многолетних отношениях с молодой женщиной, которая в силу своей профессии держалась окаменевшей, когда я видел её, смотрела поверх меня вдаль и которая, даже если бы у меня и хватило легкомысленной отваги соблазнить её, заговорить с нею, никогда бы не последовала за мной просто потому, что она была во власти другого, того, кого я позволял себе ненавидеть только в часы отчаяния? Нет, не было даже повода для постельной истории. Так что моя жена ничего не узнала, хотя и чувствовала, что наш заезд в Наумбург — тогда, когда стена ещё стояла, — имел последствия.

Так прошли годы. А с ними и столетие. В обращение вошла новая валюта. И когда я в путешествиях повсюду видел людей, что всё ещё работали статуями, то, думая о ней, представлял, как она слышит, что в её серокаменную мисочку со звоном падает теперь диковинная валюта, распространившаяся по Европе.

Большего мне было не дано. Даже мой дар, которым я пользовался с удовольствием или по необходимости, — приглашать гостей к столу на чистом листе бумаги — больше не действовал. Я повторно пригласил безымянного Мастера из Наумбурга и прототипов его именитых донаторов на рыбный суп, бедро косули с сыром и грецкими орехами. Но они не пришли. Ни Реглинда, ни Гербург, ни Тимо, ни Зиццо. Они остались в плену своего времени или не хотели впадать в замешательство от круговерти и кризисов дня сегодняшнего. Наше беспокойство об изменении климата, крахе пенсионной системы или последствиях глобализации их не интересовало. И даже Ута, которую, как я надеялся, можно заманить соломинкой и кока-колой, не приняла моего приглашения.