Каменная месса

И всё же никто не подходил к ней слишком близко. Всех она держала на расстоянии. Так же в стороне ожидала добрых пожертвований старая жестяная мисочка. Пока я наблюдал, монеты, позвякивая, падали туда снова и снова. Мне даже показалось, что я увидел валюту: немецкие марки и голландские гульдены, и в придачу — пятидолларовую купюру. Очевидно, так она зарабатывала на жизнь. И, судя по всему, прожить на это было можно. Всё время, что я стоял рядом, она не позволила себе ни одного случайного жеста, который бы нарушил её оцепенение. Мне стоило некоторого усилия, но всё же я бросил две марки в миску, подошёл ближе, ещё ближе, потом совсем вплотную к ней и тонко прошептал, словно хотел напомнить об угощении, поданном в гостях: «Привет, Ута. Я ваш давешний гостеприимец. Как насчёт небольшого перерыва и стаканчика колы со льдом в соседнем киоске?..»

Ничто не шевельнулось. Никакого пренебрежительного «Осади назад, чувак!» или «Отвали!» я не услышал. Её взгляд был по-прежнему захвачен чем-то безумно ужасным. Мне не посчастливилось увидеть даже дрогнувший мизинец на руке, которая держала ниспадающий плащ. Тут ко мне, слегка прихрамывая, подошёл тощий и уже не молодой человек и произнёс с интонацией иностранца: «Не могли бы вы, господин, соблюдать дистанцию?»

Кто это был? Очевидно, её парень. Своего рода сутенёр, который, вероятно, отжимал дневную выручку из жестяной миски. По комплекции, конечно, не маркграф Эккехард, хотя от этого парня и исходила готовность в случае чего резво применить силу.

«Пожалуй, я уже пойду», — ответил я и отошёл, поскольку и правда уже близилось время записи на Западногерманском радио. Я даже ни разу не оглянулся. Когда запись закончилась, перед собором её уже не оказалось. Хотя в стороне от нескончаемого потока туристов стоял кто-то, кто хотел походить своим окаменевшим обликом на средневекового монаха-капуцина и получить свой, вероятно скудный, гонорар. Ближайшим же поездом я отправился в Гамбург, записывая по пути фразы, словно окаменевшая Ута уже говорила со мной: «Отчётливо слышен тюрингский акцент. Или в том, что она говорила, звучали нотки саксонского? Во всяком случае, она не саксонка».

Только весной следующего года, после тщетных поисков её следов перед церковью Девы Марии в Любеке, перед соборами в Шпейере и Вормсе[15] и перед Мюнхенскими церковными вратами, серокаменная Ута и взгляд её серых глаз поверх высоко поднятого вóрота плаща снова повстречались мне. Как ни в чём не бывало, словно стояла здесь с давних пор, она возвышалась посреди людских потоков и воркующих голубей перед фасадом Миланского собора.

Мне не следовало бы воспринимать профессиональный зодческий намёк Мастера из Наумбурга как простую ремесленную информацию. В своей мастерской, перед лицом каменных блоков, уже обретавших очертания фигур, сразу после обеда с гостями, когда они уже расправились с вишнёвым супом, и незадолго до того, как девушка, служившая ему прототипом Уты, удалилась, как она выразилась, на «службу» и «каменную мессу», он сказал, что долго был в поиске прообраза этого спокойно-скруглённого, но при том твёрдого и безмятежного в своей красоте лица, которое, едва окаменев, всегда будет взыскательно требовать нового толкования. Поскольку задуманный им отстранённо-опасливый жест был довольно выразительным, то взгляд мог бы быть направлен на всё и в никуда. «Об остальном и так позаботится зритель. Он заполнит пустоту. Уже сейчас слышу эту безмозглую болтовню».

Это он сказал ещё в присутствии своей натурщицы. Но дочь ювелира не выпускала из рук бутылочку колы. Мыслями она была где-то далеко. Как я теперь понимаю, в грядущем времени. Ужасы XIII столетия были для неё ничтожны. В сравнении с современным варварством, минувшие горести выдохлись или смешались с нынешними страданиями, потому-то как каменный оригинал она воздействовала на посетителей Наумбургского собора вездесуще-вневременно.

«Вне времени», — сказала и экскурсовод нашей туристической группы, когда мы оказались у западного хора собора. «Как продукт своей художественной эпохи, среди всех фигур донаторов Ута Наумбургская ближе всего к нам, будто принадлежит нашему обществу, как если бы она освободилась от пут своих классовых притеснений, а нам ещё весьма расплывчато явилась бы "цель пред глазами"[16]».