Каменное братство

– Как это христианская вера победила греческую? – размышляла вслух моя Пампушка, возбужденная родиной Сократа и Аристотеля. – У христиан же сначала не было таких храмов, правда, заинька?

– Греция изображала загробный мир слишком страшным. Этого люди не прощают.

Мы уже не можем вспомнить, где мы видели кремацию кожи – умащивание кожи кремом, однако кремация меня тоже не забавляет. Развлекли меня только «миасные блюда» русского меню в увешенном косами перца и чеснока греческом ресторанчике: «соленая свинина со специями поддерживается в воздухе в кишечнике», «телятина проката с цементом», «надутые губы: жарить», «ароматические углеводороды с небольшим количеством муки в кастрюле» – и завершающий салют: ракетный классический салат и выстрел из ликера.

Ничего удивительного – почему не объединить ликер с выстрелом, если на здании банка пишут «трапеза»?

Свой квантовый пылесосик, чтоб не вводить похитителей в грех, я теперь таскал за плечами в тинейджерском рюкзачке, а в ресторанчике не снимал его с колен: поставил на пол – значит забыл. И, может быть, это его близость позволила мне расслышать в ночном уличном шуме нарастающий рокоток, как будто мы со своими чемоданчиками пробирались к нам же самим сквозь праздничную толпу. А когда мы вышли к ней, рокоток обратился в самоходную инвалидную коляску, на которой подергивался еще один бесноватый с совершенно гладкой головой, бледной и длинной, как надутый гондон – старшие мальчишки у нас на Паровозной не могли найти им лучшего применения, когда эти дефицитные изделия откуда-то попадали к ним в руки.

Внезапно коляска вильнула и довольно-таки больно наехала мне на ногу, прямо на мизинец. Бесноватый был настолько потрясен своей неловкостью, что еще больнее схватил меня за руку и, вымыкивая, по-видимому, какие-то извинения, долго тряс, вонзив в меня свои когти, пока Виола не вырвала мою руку с такой силой, что мне сделалось даже совестно – нельзя же обижать инвалида. Он и замычал особенно страстно и, мотая длинной белой головой, словно не в силах примириться со случившимся, резко свернул в темный переулок и со стремительно слабеющим рокотком покатил вниз от Акрополя.

Я потер намятое им предплечье, и Виола кинулась на него как тигрица:

– Ну-ка, покажи, что у тебя там?..

– Да ничего, ерунда, царапина.

– Как это ерунда?! У тебя же кровь!

Она оттащила меня к кустам и впилась в мою ранку страстным поцелуем. Потом сплюнула, потом опять припала. Наконец, насосавшись и наплевавшись, она потащила меня в ближайший бар, где прополоскала себе рот порцией шотландского виски, а мне приложила компресс из пропитанного виски носового платка.

И после каждые пять минут спрашивала, как я себя чувствую, не поднялась ли температура, – на что я отвечал только одно:

– Умоляю!..

* * *

Моя самоотверженная охранница требует немедленно отправиться в Турцию морем из Пирея, из этого бетонного улья, над которым, однако, все еще носится эхо древнего имени, – самолет слишком легко взорвать. Но Эгейское море с его Спорадами и Кикладами меня страшит – мы когда-то пересекали его с Иркой из Чесмы, где нас позабавил памятник Каплан-гирею. С горластыми греческими тетками споро стучали к Хиосу, на глазах рождавшемуся из тумана, темневшему и твердевшему по мере приближения к нему, начиная с неба. Резня на Хиосе длилась так долго, что даже приелась, надоело выбирать, кого зарезать, кого сжечь, кого повесить, кого продать, кому посулить обманное прощение, а на полотне Делакруа этот рутинный ужас сияет роскошью, – нет, не такому учил Орфей. Впрочем, что могут краски, – всемогущи только звуки.

А солнце и там встает, как у нас в степи, – выдувается из моря багровый сплюснутый пузырь и начинает на глазах округляться, раскаляться, начиная с макушки…

И зачем мне на него смотреть, если его никогда не увидит Ирка, как никто больше умевшая петь миру хвалу в своем мудром детском сердечке!

* * *

Я собирался при досмотре снова выдать свой фононный фонендоскоп за пылесос, однако им никто не заинтересовался. И вот мы уже плывем над морем, лазурным как небо. И я вглядываюсь в него через иллюминатор до тех пор, пока до меня не доходит, что внизу тоже небо, в котором стынут белоснежные взрывы облаков. Небо вверху, и небо внизу – правы Подземные Дервиши, туда мне и нужно пробираться, в подземную высоту.

А потом открылся измятый лоскутный ковер всех оттенков рыжего – вот она, Анатолия.

* * *

Barcelo отель как отель. Роскошный, если вспомнить наши Дома колхозника. Постояльцев награждают сувенирной книжной закладкой с синим шелковым бунчуком; закладка покрыта резными каменными цветами прямиком из Тадж-Махала.

Рядом с отелем стекляшка – станция метро «Малтепе», возле стекляшки наклонен исполинский фаянсовый чайник, из которого поливают газон. От чайника одна улица, обсаженная густыми деревьями, ведет к центру, которого, в сущности, не бывает там, где нет старины, другая – к многоколонному или многопилонному мавзолею Кемаля Ататюрка. Памятники мы видели только ему. У нас был и Ленин, и Пушкин – у них, похоже, только Ленин.