Камера хранения

На бульваре Сен-Жермен я уже прекрасно ориентируюсь, могу экскурсию провести в любую сторону, – именно эта часть Парижа была моим экзаменационным билетом. Гостиница – особняк XVII века, потрясающий персонал, как прислуга в «Красном и черном», в спальне кровать с балдахином, и в ведерке со льдом – бутылка. А потолок из старых деревянных балок с металлическими скобами. Напротив – букинистический книжный, и какой-то похожий на престарелого артиста покупатель в красных высоких кроссовках перебирает открытки. Это Латинский квартал (Le Quartier Latin). Моя мечта детства – учиться в Сорбонне, это за углом. Надо дойти поглядеть. Да и погода прекрасная, тепло, после Москвы хочется расстегнуть ворот, приятно снять и сунуть в карман ненужные перчатки и шарф. А Сена и остров Сите вот просто в двухстах метрах, мимо нескольких булочных, brasserie, cafe… Сена удивительно быстрая, бурлит и перекатывается и как-то очень эмоционально себя ведет. Еще чуть вперед от реки, от нашего особняка минут пятнадцать, виден Notre Dame. Но это завтра, а сегодня надо успеть поесть. И конечно, разбегаются глаза. Справа на уличном лотке креветки-мидии-устрицы с лимоном, слева из корзин торчат багеты, рядом ресторан с названием Cafe de Paris.

Когда мы снова выходим на эту улочку через час, у входа трио играет джаз, а прохожие танцуют очень расслабленно, парами, и те, кто подальше, у перекрестка, тоже пританцовывают, а напротив музыкантов чудный цветочный магазин с разноцветными фрезиями, мамиными любимыми, в витрине. И конечно, я опять ее вспоминаю, как бы ей тут понравилось и как она легко и притягательно для папиных глаз начала бы сейчас пританцовывать ее любимый джаз… и как просто купила бы фрезии, не думая о сдаче и о том, что она тут на три дня всего, а они завянут, и в тысячный уже раз поражаюсь ее умению расслабляться и радоваться мелочам, умению, которое передалось моей сестре Маше и обошло стороной меня.

И конечно, подступают слезы, и через них я вижу, как одна из танцующих барышень подходит к музыкантам и поет:

Heaven, I’m in heaven
And my mom and dad are dancing
Cheek to cheek…[7]

С пользой прожить этот день

Мы с сыном Мишкой в Новый год ходили кормить бездомных. Нам нужно было как-то с пользой прожить тот день, потому что не было морального права на праздник. Я потратила свою премию на покупки, и мы собрали шестьдесят пакетов: тушенка, сахар, чай, кофе, доширак, сосиски, пригоршня конфет, набор одноразовых столовых приборов, пачка влажных салфеток, пачка сигарет и зажигалка, набор лекарств и лейкопластырь. Не успели купить химические грелки. Ну и порадовались, что вроде ночь была не холодная…

Мы думали, на Чистых прудах бездомных будет около пятидесяти человек, а было больше сотни. И на всех наших мешков не хватило. Но главное, несмотря на относительно теплую погоду, люди больше всего хотели горячего крепкого чая с сахаром. И все-все были замерзшие, с красными, плохо чувствующими кипяток пальцами, с одеревеневшими ногами. Мы за час раздачи наборов замерзли, а они так живут… Так что «теплая новогодняя ночь» – условное понятие.

Один из мужчин, получивших от нас с Мишей набор к Новому году, в ответ на вопрос о том, как его зовут, сказал: «Богдан я, но разве это важно? Все мы дети Божьи. Спасибо, что приучаете сына видеть в нас людей, а не бомжей…»

День рождения хосписа

Пятнадцать лет одному из хосписов. Пациенты, сотрудники, волонтеры, родственники, руководители других хосписов – все вместе отмечают эту серьезную дату. Двери открыты, столы накрыты, пациенты вывезены гулять на кроватях в большой сад, они в микрофон читают стихи и благодарят медсестер, собаки-терапевты наконец-то работают не в палатах, а на воздухе, солнце светит, дождь стороной прошел…

Хоспис – это про жизнь. Представляете, идете вы уныло от метро в хоспис бабушку свою навестить, после пробок и давки в метро подходите к зданию, проходите через холл, медсестра жестом указывает вам на двери во дворик: да, ваша бабушка там, идите. И она в саду, с гостями, у накрытого стола, под светлым шатром, с вином, подставляет плечи солнцу…

Сижу и слушаю

Совсем глухая Лидия Матвеевна. Слуховой аппарат подобрать не удалось. Она не слышит, но говорит много и громко. Сижу и слушаю ее историю. Рассказывает она, как и многие старики в конце жизни, только про то, что ее тревожит. Вот первый раз тебя видит, но сразу про свое больное: как убили на войне отца, как погиб на той же войне старший брат, как ей нужно было помогать маме, но совсем было неохота… кается… и плачет.

На тумбочке блокнотик и карандаш. Там медсестры пишут Лидии Матвеевне записки. И столько в этих записках заботы и неравнодушия – до слез…

Три недели