Камера хранения

Он говорит: «Да… И что, сильно дорого? Ты, – говорит, – в нем похожа на бабу на чайнике из ансамбля “Березка”. Стилизация под русскую деревню, что ли? Это в Измайлове, что ли, купила? Там еще матрешек и гжель продают? Как – шведское? Ну ты в зеркало-то посмотри! Нет, не смотри. Ты расстроишься. Ты в нем огромная, как корабль. Ну чего ты расстраиваешься? Ну подожди, не снимай, пусть Илья посмотрит. Надеюсь, ему не понравится… Не, все же снимай давай, нельзя так тебе ходить, какой-то халат шведский. И бусы не спасают, тут туфли эти не решают ничего, тут ощущение бесконечности только. Да. Снимай».

Короче, даже боюсь надевать при Илье. Вешаться пойду. Прямо в этом платье. Оно мне очень нравится…

31 Декабря

Нет сил на итоги года. Итоги будут потом, когда высплюсь. А сегодня только опустошенность, усталость и благодарность. Благодарность за то, что 31 декабря наконец-то наступило. Завтра проснемся поздно, за окном будет мягкий снег, елочка в дневном свете сверкать будет устало и блекло, собака будет беспокойно лизать лицо и требовать выхода наружу, будет поздний ленивый пижамный завтрак, и год начнется снова… как всегда… Еще один сложный и нескучный год, который запомнится нам, как и все предыдущие, чередой бед и побед, болезней и радостей, надежд и разочарований. Просто еще один год.

Днем я успела зайти в хоспис. Там жизнь сегодня напряжена до предела. Стайки родственников, вереница волонтеров, забирающих со склада последние подарки для пациентов; собака-терапевт, ошалело-уставшая, лежит на диване в холле с растерянными глазами; презрительно покинувший холл любимый наш хосписный кот Филя; особенно энергичная перед Новым годом, но все же профессионально-спокойная смена. В хосписе Новый год не очередной, а последний. Самый что ни на есть последний. Поэтому каждая минута там осязаема, весома, словно в церкви.

Несколько пациентов в холле, с ними за руку родственники, рядом суетятся медсестрички, хлопочут волонтеры, мой приход никого не напрягает. Одна тоненькая, маленькая и седенькая, как старый гном, бабушка узнаёт меня и говорит: «Я вас знаю, вы тут директор, по телевизору вас видела». Протягивает мне руку, и мы с ней стукаемся лбами: я тянусь поцеловать ее руку, а она – мою. Смеемся.

Рядом на кровати лежит еще одна дама. Наша любимица. Ворчливо спрашивает у медсестры:

– А ты, Зоя, принесла мне что-нибудь вкусненькое, домашнее, а, ленивица?

Потом видит меня и недовольно заявляет:

– Господь отправил свою небесную бухгалтерию в отпуск, отказался меня вчера прибирать, а я уж совсем готова была. Все ногти посинели, дышать не могла. Да мне уж пора, пора. Нет сил больше, замучила я тут всех. И жить-то мне неохота, но ваши молодцы откачали меня вчера, спасибо им до земли.

– Так неохота, – говорю, – или спасибо? Вы уж определитесь!

– Жить, – говорит, – неохота, а пожить бы еще можно…

Оглядываюсь и вижу пожилого мужчину. Его из палаты в холл везут на кровати медсёстры. Погулять. Из-под одеяла немного выглядывают аккуратные, ухоженные хосписными санитарочками и накремленные пальцы правой ноги. Я нежно прикасаюсь к ноге, перевожу взгляд на его лицо: он плачет. Слезы стекают по обеим щекам на подушку. Красивый профиль, тонкий нос, большой тонкогубый рот, короткий военный ежик на голове.

Люблю таких аккуратных красивых мужчин. Он плачет: не могу больше, не могу, так устал, сил больше нет, не могу… И текут-текут слезы. За руку его держит дочь. Тоже очень красивая, тонкая, полногрудая, нежная-нежная. И немного растерянная. Я глажу его волосы, вытираю его слезы, словно ребенку, протягиваю салфетки дочери.

– Нету, – говорю, – сил ни на какой праздник, да?

– Нету, – отвечает он. – Я дома́ строил, я всю жизнь строил дома для людей. Так хочется, чтобы остались после меня эти дома. Для людей.

Дочка говорит:

– Папа полковник.

– Это видно, – говорю я, – даже в кровати полковничья осанка и выправка.

– Папа суровый, – говорит она, плачет и смотрит на папины слезы.

– Не могу я не плакать, простите меня, нету сил, – говорит суровый полковник.

Стоим по обе стороны от кровати, предновогодняя суета отступает, мы держим его за руки и плачем с ним вместе, и улыбаемся ему, и ничего не говорим, ничего не обещаем, просто плачем, держим его руки в своих и вытираем ему слезы еще до того, как они скатятся со щек на подушку…

Как же мне тоже вместе с полковником хочется, чтобы построенные им дома стояли бы долго-предолго и люди, живущие в них, жили бы счастливо…

Больше ничего в этот момент не хочется.