Камни

— Ну почему же? — она вперивает в его лицо свои жуткие пустые глазницы. — Теперь мы заживём одной дружной семьёй. Я, ты и Карочка небесная. Она ведь уже почти член нашей семьи… моей семьи, — она подходит к нему вплотную и хватает его за руку. — Ведь это ты притащил её в мою семью. Эту мерзкую маленькую шлюху, которая раздвинула перед тобой ноги в первый же день прямо у входной двери. Эта дрянь даже моё платье стащила! Моё последнее платье!

— Это не твоё платье, — говорит он. Теперь он уже слышит свой голос. — Не твоё платье, не твой дом и не твоя семья. Убирайся.

— Здесь всё моёёёёёёё, — отвечает она мерзким отвратительным скрипучим голосом. — Всегда было моим. И будет, — она приближает своё лицо к его. От неё пахнем тленом. — Ikh vel zi nemen tsu mayn ort. Aun mir veln trogn aundzer pasik dresiz tsuzamen. Uoy tsviling shvester[1].

Он отшатывается. Он хочет закричать, но не может, а она тем временем заканчивает:

— Ikh vel oykh nemen deyn bastard[2].

Он снова пытается закричать. И снова не выходит.

Она наклоняется к Каролине. Из её челюстей откуда ни возьмись выдвигаются длинные, жёлтые гнилые зубы.

Она улыбается ему, подмигивает — и с хрустом вгрызается в её шею.

И в этот момент Давид видит, что чуть поодаль, возле окна стоит дедушка.

Он одет в чёрный траурный костюм.

И у него зашит рот.

И тут Давид наконец-то начинает кричать.

— Давид!

Он резко вскакивает на постели, не понимая, где он и что с ним.

Она трясёт его за плечо… Каролина…

Или она?

— Кара… — заплетающимся языком произносит он. — Кара… господи… это точно ты? Это ты или это она?

— Давид, всё хорошо. Это был сон.

Он встряхивает головой:

— О чёрт…

— Что там было? — встревожено спрашивает Каролина. — Ты так кричал…

Он роняет голову на руки, всё ещё не в силах поверить, что это сон и он закончился.

— Давид, кто такая она?

Он смотрит на неё в темноте.

— Ты знаешь, — тихо говорит он.

Каролина вздыхает:

— Это опять началось. Да?

Он качает головой:

— Я просто… просто ужасно боюсь за тебя. Наверное, поэтому оно и вылезло.

Она берёт его за руку:

— Что там было, в этом сне? Расскажи мне.

— Я боюсь.

— Не надо бояться, Давид. Это просто сон.

Он смотрит ей в глаза:

— Она сидела здесь, в моей квартире, в кухне. Вместе с тобой. Сначала она сказала, что мы станем жить одной дружной семьёй. А затем… затем она сказала, что убьёт тебя. Она говорила на идиш. Она всегда говорила мне гадости на идиш, так было и в жизни. Оттого я едва не начал его ненавидеть, хотя это мой второй родной язык. Она говорила на идиш, и её голос скрипел. Когда я был маленьким, дедушка подарил мне книгу, где были собраны сказки разных народов. Он говорил, что это полезно, — изучать культуру разных народов, а не только еврейскую. Что это-де делает ребёнка более умным, гибким и разносторонним. В этой книжке была сказка о скрипучей старухе. Это сказка какого-то северного народа, я не помню, какого. Там была старуха с птичьей головой, которая убивала молодых девушек, отрезая их косы. Она отрезала косу, забирала силу, и девушка умирала. Меня тогда очень впечатлила эта сказка, и отец, помнится, даже напустился на дедушку. «Зачем вы дарите ему такие вещи, Авраам, — говорил он. — Ваши сказки пугают его». Дедушка тогда возразил, что Тора способна напугать своими историями кого угодно похлеще всяких скрипучих старух. Отец обиделся, — он смотрит ей в глаза, сжимая её руку, — так крепко, будто боится, что она сейчас исчезнет. — Её голос… голос в этом сне был точно как у этой старухи. То есть, как я его себе представлял. А потом она… она вгрызлась в твою шею, — он отводит взгляд и на какое-то время замолкает, а затем снова смотрит на неё. — Я боюсь за тебя. Мне страшно, что она тебе что-нибудь сделает.

Она берёт его лицо в ладони — так как если бы он был ребёнком.

— Дав, она ничего мне не сделает. Она мертва, — он хочет было возразить, но она жестом останавливает его. — Она лежит на проспекте Александровской фермы, рядом с твоими дедушкой и бабушкой. Она ничего не может мне сделать. Она ничего не может сделать никому. Ни мне. Ни тебе. Ни нашему ребёнку.

Он крепко прижимает её к себе.

Он понимает, что теперь она точно скажет, что ему нужно продолжить лечение.

И будет совершенно права.

За окном начинает петь птица.

Давид ненавидит пение птиц, но сейчас отчего-то рад его слышать.

[1] Я заберу её к себе. И мы вместе станем носить наши одинаковые платья. Как сёстры-близнецы (идиш).

[2] И вашего ублюдка я тоже заберу (идиш).

3

Едва взглянув на Пашу, ещё на пороге его квартиры, Давид тут же начинает лихорадочно соображать, как не рассмеяться в голос.

За те пару недель, что они не виделись, Паша зачем-то отпустил бороду. Борода ему откровенно не идёт, если не сказать хуже.

А если сказать — она делает Пашу похожим на козла.

Кроме того, кажется, за эти две недели Паша похудел ещё сильнее.

«От любви иссох», — говорит что-то язвительное внутри него, и Давид тут же затыкает эту внутреннюю ехидну.

За собой смотри, свободный и независимый дятел.