Камни поют

Тогда делаю страшное, самое смешное лицо, Тоха прыскает и исчезает, унося на себе коричневый плащ. Может, он догадается переодеться в палатке, и тогда плащ и на самом деле спасет до вечера.

* * *

– Никогда не простужаешься, серьезно? Да ты же сам рассказывал, что…

– Ну да, да, лежал с пневмонией, я хорошо помню. Но это потому, что бегал под дождем, довел себя до осложнений. Но вообще сам не знаю, почему сказал. Захотелось, чтобы он удивился, Тоха. Просто он забавный такой стоял с этим коричневым плащом, милый.

И ведь никто его не учил таким быть – из моего же интерната приехал, там все обычные, я точно знаю.

1995

Вскоре нахожу нож – складной нож с голубой потрескавшейся рукояткой, изогнутым лезвием. Пробую ногтем: не слишком острый, но банку тушенки, например, открыть можно. Вообще мы запретили ножи приносить на Поляну, совсем. Но как же, как же, как же можно открывать пресловутые банки, вообще жить в походных условиях, становиться мужчинами – без ножей? Потому что с самого начала решили, что технические, функциональные и некрасивые ножи всегда будут у костровых, у дежурных, но и все на этом. А замечательные, качественные, острые складные ножи мы будем – ну, не то чтобы дарить, а отмечать ими особые заслуги.

Кто-то собрал рекордное количество мусора на берегу – дарим, хлопаем по плечу. Носи как отличие, как погоны, хотя мы бы не стали такие сравнения использовать.

Помог другу в воде – не знаю, у кого-то ногу свело, знаю, так бывает.

Добровольно нес вахту несколько ночей подряд, подменил заболевшего или уставшего.

Получается так, что рано или поздно любой получит нож, поэтому мы с Лисом и стараемся, чтобы ножи были одинаковыми, хорошими, но очень простыми: потому что дело не в цене, а в жесте, в достоинстве. Это мы их так учили, чтобы поняли. А этот, с голубой ручкой, – не отсюда, вообще не отсюда. И слишком старый, чтобы быть подаренным ребенку. Ну, значит, контрабандой приволокли.

Так я, сжимая нож в руке и без памяти не пряча за спину, предстаю перед Лисом – зашел в командирский домик, наклонился, чтобы разуться, нож и выпал.

Лис на лавочке сидит перед открытой дверью, дышит дождем.

– Ты что это по лагерю с холодным оружием разгуливаешь?

– Это разве оружие? Так, зубочистка.

– Дай посмотреть, пожалуйста, – спокойно просит, даю, конечно. – Это не наша вещь.

Конечно, не наша. Блин.

– А откуда у тебя?

Завожусь, но стараюсь успокоиться – дверь-то открыта, кто угодно услышать может, а в комнате Айтуган сидит, еще кто-то, девочки суетятся.

– Откуда бы ни была – наверное, это не так важно. Сейчас уберу подальше, чтобы ребята не нашли.

– Нет, ты погоди. Почему ты считаешь, что тебе позволено больше? Почему думаешь, что лучше остальных? Только потому, что живешь в этом домике, не в палатке?

– Может быть, ты прекратишь меня воспитывать? – Голос понижаю, впрочем, и не хочу, чтобы слышали. – Мне тридцать один год.

– Ну так что ж, что тридцать один. Можно до старости своего ума не нажить.

– Как ты?

Не знаю как.

Обижать не хотел, вырвалось.

Встаю перед открытой дверью: дождь стеной, не выбежать, вдруг ужасно хочется просто не дышать с ним одним воздухом, сырым и ароматным, полным привычного одеколона, хлопчатобумажной ткани, кофейного напитка, – столько раз говорил, что теперь можно пить хороший кофе, не индийский даже, а по-настоящему качественный, даже специально зерна привозил, только ему, сам не трогал. Но они лежали, сырели, портились, ждали меня. Потом открывал пачку, видел, что скоро кофе окончательно станет серым, безвкусным, никаким, – и молол на маленькой ручной мельнице, пил. Все еще чувствовал.

Много всего чувствовал.

– Если не скажешь, откуда этот нож, нам придется это как-то публично обсудить, собрать совет. Ну, как мы обычно поступаем. Потому что если я на это сквозь пальцы смотреть буду, то выйдет, что не ко всем одинаково справедлив, а мы этого с тобой никогда не хотели. Помнишь? Когда к маяку шли и я сказал…

И ты сказал, что хочешь создать такое безопасное и хорошее место для детей и молодых людей, где будешь учить всему сам, в дела которого не будет вмешиваться государство, родители, бабушки и дедушки, где не услышишь строгих нотаций, не увидишь бессмысленной муштры и жестокости, оскорблений, таких, кажется, привычных. Где все вместе будут любить природу и учиться мужеству.

– И? Ты видишь в этом что-то плохое?

Вытягиваю руку и подставляю ладонь под дождь. Вода обрушивается на линии, нервюры ладоней, заливает линию жизни и другие линии – никогда не мог запомнить названий, хотя были в Отряде интересующиеся. Редкие девочки постарше, конечно, все предлагали погадать, милые, милые.

– Я чувствую только то, что мне жутко стало здесь. С тех пор, как ты вернулся. Я не учусь никакому мужеству, вообще не знаю, что такое мужество.

Не страшно под пулями мертвыми лечь, всегда думал так: под пулями (какими?) мертвыми, то есть что это к пулям определение, а не к нам, мертвым.

– Предполагается, что ты давно научился. В тридцать-то один год.