Камни поют

Привет, хочу сказать, ты что, тоже потерял свой нож? Все ножи я не найду, даже если буду очень стараться, если тут каждую травинку пошевелю, под каждую деревяшку загляну. Зачем вы тащите сюда оружие? С кем собираетесь воевать?

– А ты тут главный? Да?

– Нет.

– Нет? А я видел, как ты сверху спускаешься, вот и решил.

– По-твоему, любой, кто спускается сверху, – главный? Может быть, я вообще турист. Заблудился.

– Ну нет, ты не турист.

– Почему?

– У тебя нет вещей. Ты не в плавках.

И смеется.

Дождь закругляется, падает ровными капельками, не больно уже.

– Ну вот еще. – И смеюсь.

За плавки бы прилетело и раньше, и теперь.

– Не хочу быть никаким главным.

– И правильно. – Юноша останавливается, обхватывает себя за плечи. – У меня вон мама какая-то главная, так она дома не появляется.

Мама?

Он что, не интернатский? Думал, что теперь тут все… И загорается: он не может быть интернатским, с такими-то волосами.

А папы нет, значит.

– А папа, – он добавляет, – папа не главный, но тоже возвращается чертовски поздно. А потом какие-то родственники сказали: поезжай-ка ты, милый, в лагерь. Я им радостно: ну что ты, бабуль, я для лагеря слишком взрослый, ничего не выйдет. А потом кто-то сказал – вот есть такой лагерь, куда до окончания школы можно, он, что называется, негосударственный. Бабушка говорит, что раньше такого и представить было нельзя. Правда ведь?

– Правда.

Тогда объясняю себе и длинные волосы его, и крутые «варенки» – впрочем, белые полосы практически не видны из-за дождя, все слилось. Отвороты на джинсах в грязи, но он не переживает, даже не смотрит вниз.

– И как, нравится?

– Конечно. Думаешь, если человек носится под дождем – то ему может хоть что-то не нравиться?

– Может быть, человек пытается это перебороть. Может быть, он пытается расшевелить себя. Может, он что-нибудь выпил, хотя алкоголь и запрещен.

– Неужели запрещен? А я думал, что мы пить целыми днями будем.

Дождь заканчивается.

– Куда ты сейчас идешь?

– Я… я иду забирать дочь из детского сада.

Говорю и только догадываюсь: да, я на самом деле иду забирать дочь из детского сада, ничего не придумал. В его глазах ничего не зажигается, он кивает – нужно и нужно, иди, раз так. Хочется сказать хотя бы ему, что никогда не вернусь.

– А у тебя дочь как – маленькая, большая?

– Маленькая. Ну раз в детский сад ходит, сам подумай. Но вообще большая, потому что она…

– А меня отец, – перебивает юноша, – каждые полгода замерял у косяка на кухне, знаешь, прямо по краске карандашом проводил, чтобы замечать, сильно ли вырос. И все не заканчивается, понимаешь? До сих пор расту.

– И что, отец перестал это отмечать?

– Нет, не перестал. С чего ты взял?

Действительно – с чего?..

– Он меня еще и хвалит за то, что вырос.

– А ругается за что-нибудь? – вырывается у меня.

– Конечно. Еще как. Ну, если я вдруг какими-нибудь несамостоятельным и безответственным оказываюсь, вот за что. Но это редко бывает. Так-то у нас все хорошо. Только иногда… – Он замирает, морщит лоб.

– Что – иногда? Может быть, чем-то нужно помочь?

– Ну, тут нечем помочь. Они даже в Москву меня возили, на консультацию. К профессору психиатрии, представляешь? Но только он не нашел никакой болезни, сказал, мол, возрастное, пройдет. Но только что-то не проходит.

– Что не проходит?

– Мне снятся ветки.

– Что?..

– Ветки. Снится, что меня – как бы это выразиться – убивают ветки. Они тянутся в распахнутое окно, это маленькое окно, так что это не квартира, не дом, – и хлещут по лицу до крови, потом их становится больше и больше, они закрывают все, залепляют глаза, нос. Быстро становится нечем дышать, и только чувствуешь, как кровь течет.

– Из глаз, как слезы? – вырывается у меня.

– Нет, почему из глаз?.. Просто из ран на лице. Просыпаюсь с криком. И это не каждую ночь повторяется, конечно, но три-четыре раза в неделю случается. Сердце стучит, понятно. А мама боится – а ну как это какая-нибудь страшная психическая болезнь?

– Нет, это не болезнь…

– А что? – Он сдвигает брови, слушает.

– Ох, прости – что я могу сказать, я ведь не врач. Только знаешь, хочу одно посоветовать – не рассказывай об этом Алексею Георгиевичу, хорошо? Он будет слишком сильно переживать, а сны такие наверняка действительно от возраста происходят, гормоны разные, ты слушай врачей. Пройдет.

Не пройдет.

Ветки, ха.

Ветки.

Господи, что же мне делать?

Прощаюсь коротко, мол, извини, скоро темнеть начнет, дочка испугается, а дочь моя боится темноты. Бегу, пока нет дождя, запрыгиваю в автобус.

И только потом, когда перестаю видеть, осознаю, кого он мне напоминает – не внешне, а скорее спокойными и властными немного нотками в голосе, а вообще и внешне немного: густыми длинными волосами, пусть и не укладывающимися, как у Конунга, в своеобразный шлем.

Как у Конунга.