Камыши

Показалась Тамань, а на стекле уже блестели первые капли дождя. Напрасно я надеялся и смотрел в окно: на остановке, конечно же, было пусто. Где же я буду ее искать? То, что утром представлялось простым, теперь обернулось наивной придумкой. Пассажиры сейчас же разбежались. Постояв под деревом у газетного щита, я узнал, что автобус уйдет обратно через полчаса, и пошел к обрыву. Дождь лил мелкий, но довольно густой и холодный, почти ленинградский. Неприглядный вид был у этой знаменитой станицы. Немощеная, грязная, вся в огородах, старые домики один другого хуже, а новые просто лупили по глазам своей сарайной стандартностью. Однако в хороший день смотреть отсюда на пролив можно было часами, так он переливался, играл и сверкал. Даже на Черном море такого множества красок я не встречал. Но сейчас внизу прыгали и сшибались бесформенные, с белой пеной волны и темнело как перед настоящей грозой. Пляж был пустой. Справа, чуть ниже, чернела крыша совхозной столовой, где подавали что-то похожее на шашлык и можно было выпить стакан сухого вина. Слева, совсем неподалеку от меня, стоял серый, полуживой домишко, в котором будто бы и жид Лермонтов.

Виноват ли был этот знакомый, привычный дождь, напомнивший мне о том, что на другом краю земли есть город, куда я скоро должен буду вернуться, или виной тому была безлюдная станица, или протоколы, которые мне сегодня показал Бугровский, но я почувствовал, что, кажется, готов сейчас бродить по улицам и смотреть в окна, лишь бы увидеть ее. Но почему, зачем мне так уж нужна была эта встреча, что такое тащило меня в Тамань, что особенное притягивало к этой женщине, которую я в общем-то и не знал? И все же одно ее качество, и, возможно, самое драгоценное для меня, и, кажется, угадывал. Она была естественна. Ничего не корчила из себя, не улыбалась, когда ей не хотелось, не произносила слов ради окружающих, а была вот именно самой собой. И дело-то еще в том, что эта ее естественность не содержала в себе ни надменности, ни раздражительности. Ее естественность была деликатной и душевной. А сейчас, значит, ей не хотелось фальшивить на этом свидании. Вот потому-то она и не пришла. И не этот дождь помешал ей. Из новой тучи припустило совсем уже всерьез.

Пора было идти к автобусу. Я еще раз посмотрел вокруг, взглянул на голую полоску темного от набегавших волн песка и вдруг увидел ее. Слишком много я раздумывал над загадкой этой фигуры, чтобы ошибиться. Она появилась из-за выступа и быстро шла почти у самой воды, мне показалось, босая, а над ней белел, нет, не зонтик, а как будто платок. Я взглянул на обрыв, но он был не только крутой, но и мокрый, скользкий. Наверное, мне надо было идти к столовой и спуститься там и там выйти ей навстречу. Но она уже стояла прямо внизу, как раз напротив меня, под обрывом, и я услышал:

— Стойте… стойте там… скользко… упадете! — И немного правее от меня, по тропке, которую я не заметил, начала подниматься наверх.

Я наклонился, подал ей руку, но она сама сделала последний шаг, будто не заметив моего жеста.

— Все же приехали? — стараясь сдержать дыхание, произнесла она. — Здравствуйте. Меня зовут Вера.

Она была одета, как человек, который всего на секунду выскочил из дома, позаботившись лишь о том, чтобы не вымокнуть. На ней был серый, наверняка впопыхах схваченный с вешалки поношенный распахнутый ватник, под которым виднелись широкие лямки и глубокий вырез ярко-синего, вероятно домашнего, сарафана. На ногах оранжевые резиновые шлепанцы, надеваемые на пальцы, а над головой она держала кусок белой с отпечатками какого-то круга клеенки, стащенной, должно быть, с табурета, на котором стояло ведро.

— Так зачем же я была вам нужна? — Взгляд ее был такой же строгий, как утром. — И уж ради бога не подумайте… я не собираюсь играть и говорить вам, что оказалась здесь случайно и мы как будто столкнулись. — Мне были видны только ее губы, подбородок и загорелая шея. — Я вышла, чтобы подтянуть лодку и заодно посмотреть на вас, если вы тут мокнете, — по-деловому проговорила она. — Но только у меня-то есть минут пятнадцать — двадцать. — Она подчеркнула голосом это «у меня-то», приподняла край клеенки и глянула вверх. — Но что же нам делать? Вы же совсем мокрый.

— Да нет, я не чувствую, — ответил я. — Пока ничего.

— Вы уж извините, к себе пригласить не могу: в доме больной человек, — не оправдываясь, а ровно и твердо сказала она. — Видите, приготовилась заниматься кухонными делами.

С клеенки, перед ее лицом, стекали быстрые крупные капли. А оттуда, из глубины, теперь на меня смотрели ее глаза, от которых под ногами у меня снова начала образовываться пустота.

— Тогда, если не возражаете, — не слишком уверенно показал я на столовую. — Еще ведь, наверное, открыто. И, по правде сказать, я не успел в городе пообедать.

Она кинула взгляд вниз и, мне показалось, поежилась, будто от холода. Потом пожала плечами и сдула с губ капельки воды.