Кандалы

Магистр подошел к кафедре, собственноручно стащил с возвышения дубовое кресло, поставил его среди комнаты, ближе к слушателям, уселся и, откинувшись к низкой полукруглой спинке, некоторое время молчал в задумчивой позе.

Молчание заставило всех насторожиться. Наступила необычайная тишина. Богослов сидел спиной к свету, суровое лицо его покрывала тень, и вся темная фигура в длинном библейском одеянии рельефно вырезалась на светлом солнечном фоне.

— Вначале — было — слово!.. — заговорил он глухим торжественным голосом.

Голос доходил как будто издалека. Глаза смотрели тускло, и, говоря, он в то же время прислушивался к собственным мыслям.

Загадочно-сказочная, но грандиозная картина, полная слишком очевидных противоречий, чисто библейского простодушия и вместе с тем величественной глубины, была известна слушателям с детства. Молодые люди были заранее предубеждены против несообразностей библейской сказочности и даже не собирались серьезно слушать преподавателя.

С неожиданной яркостью очертив громадную картину короткими, сильными фразами, как бы бросая их в воздух скупыми, сдержанными жестами, магистр тотчас же перешел к разбору противоречий знаменитой книги, тысячелетия владычествовавшей над умами людей. Оратор сразу захватил внимание слушателей, преобразился: голос окреп, зазвучал более властно и убедительно.

Никто из них не ожидал, что можно так заинтересовать критическим разбором священного писания, критиковать которое в продолжение веков строго воспрещали, а инакомыслящих сжигали на кострах. Теперь протоиерей сам вскрывал перед изумленною молодежью архаизмы и противоречия великой книги. Он ребром ставил коварные вопросы, сам как бы наводя молодую аудиторию на атеистические сомнения. Он заставил их думать об этом сейчас же, при нем, искушая простодушных слушателей и силой логики пробуждая в них дух отрицания и разрушительной работы мысли.

— Как? — звучал глухой, но внятный голос, — всего только в одну неделю была создана вселенная? Еще не было ни солнца, ни луны, ни звезд, ни нашей планеты, а уже были дни и ночи, измеряемые вращением ее. Не было солнца, а уже отделился свет от тьмы? Чтобы добить ничтожных врагов, маленький вождь маленькой армии маленького народа сказал солнцу «стой», и оно послушно остановилось! Теперь, после Коперника[19], мы знаем, что этого не могло быть! Как же понимать непреложные истины библии?

Оратор замолчал и, подняв голову, спросил:

— Нет ли желающих задать вопросы или высказать свое мнение?

Вукол и Клим сидели рядом на передней парте и с волнением слушали. Щеки первого покрылись красными пятнами, второй весь позеленел, не сводя глаз с проповедника атеизма.

Завозившись на месте, Вукол шепнул товарищу:

— Я скажу, а ты?

Но Клим больно ущипнул его за ногу и, не поворачивая головы, прошипел:

— Посмотри попу в рыло!

Вукол внимательно посмотрел на богослова и заметил, что тусклые глаза старика сверкнули нервным блеском, а голова, поднятая высоко, высматривала, не встанет ли кто на его вызов.

И действительно, после некоторой нерешительности кое-кто из сидевших в задних рядах вставал, пытаясь задавать вопросы, но делал это так робко и путано, что учитель резко оборвал.

Теперь он заговорил о противоположной точке зрения, опровергая то, что только что доказывал.

Софист вскрывал глубинный, символический смысл библии. Голос его зазвучал сурово и строго:

— Нельзя понимать художественное творение древних буквально: для детского умственного уровня народных масс нужно было, чтобы они запомнили хотя бы образы примитивной фабулы, но для избранных, — тут он поднял палец кверху, — для избранных — за этой фабулой открывался глубокий внутренний смысл!

— Не дни и не века, а тысячелетия и, может быть, миллионы тысячелетий нужно подразумевать под условными семью днями творения мира! Человек, думавший, что солнце может остановиться в интересах избранного народа и гора перейти с одного места на другое, был прав, ибо это только символы безграничных возможностей для ума человеческого и воли его, ибо плох тот народ, который не считает себя избранным!

Магистр богословия говорил долго о гениальной поэзии и глубине мыслей, о грандиозности образов, созданных древним народным творчеством. Библию он считал величайшим памятником этого творчества. Теперь он уничтожал только что посаженные им в сердцах юных слушателей «плевелы», примиряя религию с государством, бессмыслицу со здравым смыслом, как бы камня на камне не оставляя от противоречий и сомнений, только что посеянных им.

Слушатели недоумевали, каковы же были истинные цели оратора: атеист ли это в рясе, только для формы прикрывающийся софистикой, или своеобразный хамелеон, отливающий всеми цветами софистского красноречия, воспитатель, подобный врачу или садовнику, делающий прививку атеистического яда, чтобы настоящий атеизм не смог отравить в будущем юные души? Но семена критики и сомнений нашли в их головах лучшую почву, чем последовавшие за ними объяснения, казавшиеся им увертками софиста, которыми он пытался вернуть их к детским верованиям.