Каникулы в Чернолесье

И тут происходит одна вещь, Серега, про которую я даже не знаю, как тебе и рассказать. Он передо мной стоит, а глазом косит в сторону, — ну, ты уже знаешь, как волки это умеют. А вокруг вроде бы ничего не происходит. Где-то далеко что-то грохочет, скрипит, ухает, и черный дым висит в воздухе, одним словом — как в замедленном фильме. И только из этого черного дыма выползает одна такая мелкая деталь. Медленно, медленно. Летит по воздуху и еще поблескивает на солнце, зараза. Как ты думаешь, Сережка, что это было?

— Что это было? — повторил я, как эхо.

— Пуля. Я ж говорил, солдаты на вышках сдуру во все стороны палили. И вот эта пуля потихонечку ползет и ползет прямо к моей груди, а я стою и смотрю на нее как зачарованный.

«Проснешься ты, — это уже Сморкович повторяет. — Один такой уже проснулся. Еще до тебя. Его потом к папе с мамой отправили… в цинковом гробу».

А сам не спеша берет пулю в зубы. Прямо из воздуха. И сплевывает брезгливо на снег. И вот она в снегу лежит и потихоньку туда проваливается. И пар еще оттуда поднимается, такой ме-едленный, гнусный.

«Отойди в сторонку, — говорит он. — Твои друзья-цирики обычно очередями стреляют. Патроны не берегут».

Я отошел, как сказали. И следующая пуля уже в дверь воткнулась. Я ее только глазами проводил.

«С днем рожденья», — это Гройль говорит.

Ну, тут я все же порадовался. Как тут не порадоваться, когда живой остался. И не то слово — живой! Живее всех живых, как Ленин… это у нас в те годы так говорили… ну и вот вдруг — ты, не поверишь, Сережка, — так мне весело стало, что я нос по ветру поднял и песню запел. Старую песню, как говорится, о главном… и такая это песня была знатная, что самому страсть как понравилась, хотя сейчас спроси — о чем она была, уже и не вспомнить. Ну да ты, Серый, лучше меня знаешь, как это бывает…

Тут дед посмотрел на меня очень-очень насмешливо. Господи, подумал я. Неужели он тоже слышал мой дебют на сцене, а не только Майя?

— Вот и этот Федор, он же Гройль, только посмеялся, — продолжал он. — Потом, правда, смеяться перестал.

«Мог бы и не выть, всего о себе не выбалтывать, — это он говорит. — Хотя по первости все воют. А я-то тебя и так давно приметил. Ты ведь тоже из наших».

«Это как», — говорю.

«Долго рассказывать. По глазам вижу, и все тут».

«Нет, ты докажи».

«Вот ты скучный какой. Хорошо. Вот у тебя, дурака, в военном билете что написано? Герман Иванович Волков. А ведь твоего отца совсем иначе звали».

Я даже не нашелся, что ответить.

«Я отца никогда и не видел», — говорю.

«Зато его дар унаследовал», — это он отвечает.

«Дар?»

Тут он мне и рассказал очень коротко то, что сам знал. И я, Серега, тебе постараюсь тоже коротко объяснить.

В нашем мире зло сильнее добра. Темный это мир, изуродованный, неправильный. Может, где-то и есть другой, добрый да счастливый, только нам в нем родиться не довелось.

Но время от времени в нашем мире зло уже совсем перехлестывает через край. Тогда и происходят всякие катаклизмы, революции, войны… начинаются по глупости, продолжаются всерьез… Миллионы гибнут, миллионы мрут с голоду, дети родителей теряют, а зло все растет и крепнет. И пока одно зло другое не победит, война не кончается.

И после каждой большой войны, Сергей, зло в мире растет и накапливается. Собирается где-то под землей, бурлит там, как нефть, понимаешь? Кто-то про темную материю толкует, кто-то — про негативную энергию. А кто-то говорит — это души убитых, да неупокоенных. А может, все это вместе. Этого я никогда точно не знал, да и сам Сморкович тоже. Может, физики-химики, кто поумнее, такие явления и объяснили бы. Может, еще и объяснят, да только, по всему видно, уже поздно будет.

В общем, из-за воздействия этой темной энергии и случаются в мире всякие мутации. И у людей, и в зверей, и у растений даже.

«Это что же, — я спросил, — мы с тобой мутанты, что ли?»

А он только зубы скалит.

«Если, — говорит, — слово не нравится, то можешь звать себя сверхчеловеком. Или сверхволком. Суть от этого не меняется».

«А почему мы оборачиваемся именно волками?» — это я Федора спрашиваю, а он опять смеется.

«Это мы, — говорит, — сами про себя решили, что мы в волков превращаемся или там в медведей. Так издавна повелось, еще с „Беовульфа“. А настоящая реальность — она такая может быть, что ее нашим языком даже не опишешь».

Я и тогда этих слов не понял, Сережка, и сейчас не понимаю. А он и продолжать не стал. Толкнул меня мордой, — пошли, мол.

«Покажу тебе кое-что», — говорит.

Ну, мы и пошли. Точнее, побежали. Ну, ты знаешь, как нынешние оборотни двигаются: быстрее пули. Весь мир вокруг зависает, только мы одни движемся. За это нас и зовут волками-призраками. Потому что никто рассмотреть не может, даже на замедленной съемке только тени мелькают.