Каннибалы

– Даша, он спрашивает, не могли бы вы подойти, – не поведя бровью, позвала пресс-секретарь.

– Одну секунду, – Даша спохватилась, стала возить, шаркать подошвами в ящике, натирая туфли. Хрустела канифоль. Эванс начал терять терпение:

– Da-sha!

Белова все шаркала.

– Джаст э момент, – ответила за нее Эвансу Марина.

Вторая солистка в «Сапфирах», она стояла рядом у ящика – ждала своей очереди, чтобы натереть туфли.

– Да уж, – пробормотала Марина. – Не дай бог в «Сапфирах» поскользнуться.

– Не говори, – отозвалась Белова, возя подошвами. – Мокрое место останется.

«Ишь ты, уже подружки?» – поразилась Вероника.

Участие в «Сапфирах» исцелило Марине все старые раны, разгладило шрамы: ее выбрали! ее оценили! В ответ Марина простила миру все: засорение пластиком, коррупцию в России, детский труд в Камбодже, существование Беловой.

После первых же совместных репетиций двух балерин сплотила солидарность солдат: плечо к плечу, окоп один, впереди – танки.

«Две уродки», – пришла к выводу Вероника: что таким двум убогим уродинам еще остается, как не дружить.

Белова вышла из ящика, уступая место Марине. Похлопала ее по плечу.

– Стой! – вскочила Вероника.

Обернулась Марина. Обернулась Белова.

– Даша, стой.

Вероника подошла. Теперь уже на них смотрели все. Эванс спросил пресс-секретаря: что такое? Та пожала плечами.

Вероника обеими руками подняла ящик с канифолью. Показала Даше: белые стружки среди кристаллов и камешков канифоли. Взяла пальцами. Растерла. Поплевала, потерла: показались пузырьки пены. Вероника крупно и трагично, как баядерка Никия, которая обнаружила змею в корзине цветов, воздела брови. И уточнила громко:

– Это мыло.

Белова как дура уставилась на свои ласты. Потом опять на ящик.

Народ стал тянуть шеи. Забеспокоился. Все тут же стали поднимать и осматривать свои копыта. Припоминать, когда и где последний раз канифолил туфли.

Побоявшись, что в тупой голове Беловой может родиться нежелательная версия, Вероника с негодованием внесла ясность:

– В канифоль подсыпали мыло!

И балерина только что от души натерла им подошвы. С первого же сильного па ее снесло бы, как гонщика, не вписавшегося в поворот на скоростной трассе.

Долго подыскивать козла, вернее козу отпущения Веронике не требовалось. Она подняла ящик обеими руками – и высыпала содержимое на голову Марине.

Та инстинктивно зажмурилась. Глаза и рот у Эванса стали круглыми, совершенно круглыми. В воздухе повисла белая пыль. У Марины перехватило дыхание.

– Я тебя видела! – громко воспользовалась ее шоком Вероника. И тише: – Крыса завистливая.

«Тебе за ленивую корову», – добавила мысленно.

– Девочки, вы что, – первой подала звук в горло Вера Марковна. Но и в ее голосе был испуг. И она была шокирована. И она – радостно отметила Вероника – смотрела на Марину с отвращением.

– Всем понятно? – Вероника грозно глянула позади Марины, на стадо: – Я – идиотских выходок против нее – больше не потерплю… Даша, – сладким голоском добавила она, – это твой театр и твой дом. Я горжусь, что мои роли – теперь твои.

Эванс закрыл рот. Он ждал перевод. На лице пресс-секретаря выступили красные пятна, от волнения она сначала заговорила по-французски, Эванс уловил только «ДостоевскИ», с ударением на последний слог. Пресс-секретарь опомнилась, и немного презирая себя за то, что собиралась сказать, потому что от души ненавидела стереотипы иностранцев о России, все эти водки-балалайки, но иногда со стереотипами проще, тихо выдавила:

– Рашен соул из э мистери.

– Ну ты даешь, Марина, – молвила Вера Марковна. Не заорала, не обозвала «жопой». – Зачем же так?

Марина могла снести многое. Даже грубость. Она привыкла пахать. Но пахать – честно. Именно поэтому несправедливость ее добила. Марина заплакала и выбежала из зала.

6

Первое, что увидел Петр, проснувшись, это покрывало из фальшивой шиншиллы, сброшенное на пол, черный ночной столик и стену светло-фиолетового цвета. Потом понял, что его разбудило: шум воды, льющейся из душа. Прямо за стенкой. В их квартире ванная была далеко по коридору.

За окном было тихо. Стеклопакеты надежно отрезали шум, который должен был бы долетать сюда, на одну из нумерованных Тверских-Ямских, с улицы-матери – большой, главной Тверской.

Петр лениво перевернулся на спину. Ему понравилась квартира и при свете дня. Маленькая, но явно возделанная дизайнером.

Ее купили, чтобы сразу пустить по рукам и заставить отработать потраченное через «Эйр БиЭндБи». Петр понимал хозяев. Самый центр Москвы, до Красной площади пешком минут двадцать, до Пушкинской с ее узлом нескольких линий метр – от силы пять.

Уже и в этом Москва не отличалась от других европейских столиц. Прошли те времена, когда квартира, снятая на сутки, означала убитые стены, вытертый линолеум, ванную, залезть в которую не страшно только в антибактериальном комбинезоне, запах сигарет, пота и спермы, въевшийся во все цементные поры.

– Ли-и-и-ид, – крикнул Петр, – давай останемся тут жить.

Послушал. Ответа не было. Слова его утонули в шуме воды.

Петр для надежности прислушался еще немного. Он знал жену: затем заревел фен. Петр достал телефон и набрал Ваню.