Каннибалы

Даша ходила вдоль занавеса, опустив взгляд на собственные ступни, как будто не понимала, что это такое. Руки в боки, из-под стеганного жилета топорщилась пачка, из нее вниз торчали лохматые рейтузы. Дошла до невидимого угла, развернулась, обратно. Дошла, в который раз потопталась, шаркая подошвами, в ящике с канифолью, развернулась, обратно. И опять все с начала. Пошла, повернулась, обратно. Не хватало только хвоста, который бы хлестал по бокам. Как будто занавес был прутьями клетки, а по ту сторону – посетители зоопарка.

Славик знал – бывал там с мамой.

Опять уставилась на свои ступни.

«С туфлями лажа какая-то, что ли?» – забеспокоился Славик: с девчонок могло статься. Но и на мягкий звук его шагов Даша не подняла голову, на привет не откликнулась. Он тронул ее за локоть – странно голый и острый среди всех этих пухлых пушистых округлостей. Даша отшатнулась, как будто ее потрогали раскаленными щипцами. Славик сам отпрянул от неожиданности:

– Извини.

Она посмотрела на него, как будто не вполне понимая, кто перед ней. С тем же выражением лица спросила на ходу:

– У тебя все хорошо?

И опять: дошла, повернула, обратно. Вид у Даши был по-прежнему какой-то отъехавший. Дали повестку.

– Да.

Вся суета на сцене разом втянулась в темные кулисы. Скрипичные вопли за занавесом стихли. Накатила первая волна аплодисментов: это дирижер прошел в оркестр, махнул публике, обернулся к музыкантам.

Затем взволнованно и простодушно грянула увертюра. Слушая и не слушая такие знакомые звуки, Славик начал стаскивать гетры.

– Из-за лютни паришься? – дружелюбно попробовал начать разговор он.

Белова глянула мимо него. Разговор не задавался.

– Я что хотел сказать. Теперь я уже сам не уверен, – заново начал он. – Ты так расстроилась, что я тоже стал думать, что лютня не та. Ну как я могу знать, сколько там струн. Я сказал, что на той было много струн. Я еще подумал: как в них пальцы не застрянут? А на этой шесть. Но сейчас я не уверен. Честно. А какая разница, сколько там струн. Ты же не играть на ней будешь. А туры у тебя и с этой вышли.

Белова опять глянула – на него, но как будто мимо. Она вообще слышала, что он сейчас сказал? Что все фигня и что он – все равно за нее.

– Да ну, – опять начал увещевать он. – Тут надо по-другому придумать. Чтобы у тебя было все свое. Ну не все, а важное. Вот у Кшесинской, я читал, была собственная коза для «Эсмеральды», – удачно ввернул он, потому что обычно не читал ничего и этот факт слышал от того, кто читал: вероятно, от пресс-секретаря, которая беседой развлекала соседей по креслам во время долгого японского перелета. – Хочешь, тебе найдем лютню, чтобы была своя и никто ее не хапал… И ты зря не психовала… На ебэе, например. Там до фига такого.

Наконец она вроде бы включилась. Но совсем не так, как он ожидал: отпихнула обеими руками, начала стягивать, сдирать рейтузы.

На сцене приплясывал и притопывал, тряся гирляндами, кордебалет. Потом брызнул по обе стороны, выстраиваясь в линии. Музыка начала подкрадываться, как большая кошка.

Даша нервно расстегивала жилет. Глаза как стеклянные.

– Раз тебе не все равно, – осторожно напомнил Славик ссору на репетиции.

Даша вскинулась, хлопала себя по ляжкам, как будто давала сама себе пощечины:

– Все равно. Все равно! Все равно!

И раздвинув в улыбке губы, вылетела на освещенную сцену.

20

Руки были мягкие, точные. Не поднимавшие ничего тяжелого. Они облачили одна другую в нитяные перчатки. Потом приподняли край бархатного одеяльца.

Какой цвет, с неожиданной грустью подумал Геннадий. Теплый, как янтарь, как коньяк, как осенний лес, как потухающий закат и как все это сразу. Даже не нужно знать, как она поет – на нее можно просто смотреть и будет та же музыка: те же округлые интонации, то же ощущение глубокого тепла.

Нельзя владеть лесом, закатом – но инструмент, покрытый знаменитым лаком Гварнери, купить можно.

– А разве Гварнери делал лютни?

– Это Гварнери, не сомневайтесь, – с тонкой иронией заговорщика улыбнулся Геннадий. А дальше подумал: «Потому что это не лютня, идиот». Это была виола д’амур с двойными рядами струн: верхние из жил, нижние металлические. Но приходилось соблюдать ритуал взаимного обожания.

– Нет, настолько тонко я еще не разбираюсь. Я ведь только начал собирать, – простодушно признался покупатель. – Вот и обратился – к знатоку.

А потом добавил мечтательно:

– Боже, как это красиво. Какое чудо.

И гнев Геннадия сменился на милость.

Оба созерцали инструмент: плавные женственные линии, янтарные искры лака. Лицо покупателя разгладилось, как бы вынырнуло из реки времени. Как у человека, глядящего в окно поезда. Так, что можно было увидеть в этом грузном мужчине того мальчика, каким он когда-то был.

Он не отличал лютню от виолы, ну и что? Гварнери, поди, тоже не был интеллектуалом. Видеть красоту – это талант, и Геннадий уже с симпатией протянул покупателю вторую пару перчаток.