Каннибалы

Поднялся по маленьким ступенькам, толкнул дверь, словно ведшую в каморку папы Карло из детской сказки про Буратино. И Борис понял, что оказался в зрительской части театра. Лампы не горели. Все двери в зрительный зал, в ложи казались задраенными намертво – снаружи ручек у них не было. Ковровые дорожки были накрыты холстиной. В полумраке светились только зеленые указатели выхода. Как сквозь толщу воды доносились звуки музыки: одновременно гулкие и приглушенные.

– Творят, – шепотом сообщил Дюша, показывая пальцем на дверь одной из лож. Потом приложил этот палец к губам. Вынул красный швейцарский нож. Вытянул из него нечто вроде гаечного ключа.

– Замок от честных людей, – саркастически покачал головой. Бесшумно отворил дверь в темноту предбанника – обоих обдало музыкой. Пригласил за собой:

– Посидим душевно. Без чужих глаз, ушей. Интим не предлагать, – предупредил.

И Борис вошел в ложу.

Он узнал угол, под которым она вдавалась в зал. Это была его собственная ложа.

– Садись, не торчи, – ласково похлопал кресло по спинке Дюша. Борис подвинул стул поближе к бархатному барьеру.

– Да не светись!

Борис отпрянул.

– Не отвлекай. Люди работают.

Теперь Борис видел только часть зала, только край сцены.

Странно было опять увидеть театр, в котором он был совсем недавно. Тот и не совсем тот. Тогда темнота была праздничной, таинственной, обещающей. Теперь Борису казалось, что его в темноте забыли. Вместо люстры вверху нависал кокон. Дюша, придерживая пальцем край пышной шторы, с интересом поглядывал на сцену, как будто был в ложе один.

Борис был совсем не против, чтобы о нем забыли.

Но Дюша не забыл. Не отпуская штору, покачал головой:

– Ужас.

Он ждал вопроса. Борис помолчал, мог бы молчать и дальше, но решил не бесить зря:

– Танцы не нравятся?

– Я в них не разбираюсь, – сказал Дюша, и Борис еще раз подивился, как в его манере сочетаются опасная хитрость и душевная непосредственность. – Я на баб гляжу.

«Что же ему от меня надо?» – все гадал Борис. Но приник к щели, сделал вид, что тоже смотрит. На сцене было многолюдно. Все в тренировочных купальниках, в кофтах. Никаких пачек. Борис узнал Белову. Да и то – только потому, что уже видел ее в этой одежде. Он слышал Дюшино дыхание. Чувствовал, что тот смотрит не на сцену, а на его лицо. Не поворачивался. Делал вид, что интересуется сценой.

Белова, плавно водя руками, подскакивала, подпрыгивала, вскидывая длинные тонкие ноги. Потом побежала, привстав на цыпочки, в угол. Другая артистка протягивала ей лютню.

«Что ему надо?»

– Это же ужас, – опять заговорил Дюша, словно проверив и подтвердив свои впечатления. – Ну какой с ними может быть секс? Куда? – искренне недоумевал он.

На сцене Белова протянула длинные руки к лютне, взяла. Отбежала, сделала несколько па. Остановилась. Опустила руки, сбросила улыбку, сбросила вычурную позу. Музыка покатила дальше, Белова осталась стоять, держа инструмент за горло, дирижер сделал знак – и музыка завалилась набок, как поезд, который сошел с рельс.

– Ты ей вставишь – у нее сразу грыжа будет, – обеспокоенно-сочувственно размышлял вслух Дюша.

Борис видел, что у Беловой что-то ехидно спросили. Она что-то ответила: растерянно. Слова проглотило пространство зала.

– Ты так не думаешь? – опять тюкнул Бориса голос.

– Не интересуюсь.

– Как так? – почти искренне удивился Дюша.

– Мне шестьдесят лет, – устало ответил Борис. – И у меня семья.

– А какая связь? – не понял Дюша и опять воззрился на танцовщиц.

– Им, наверное, все время есть хочется, – сочувственно заметил он. – Смотри, какой вид голодный.

Спор на сцене разгорался. Белова показывала на лютню. Ей отвечали недоуменными гримасами. Порхнул смешок. На сцену вышел седеющий красавец, как с рекламы дорогого итальянского бренда – возможно, того самого костюма, который так хорошо сидел на нем самом.

Борис вспомнил: директор балета.

Красавец выслушал, глядя поверх голов: одну сторону, другую. Белова показала лютню и ему. Красавец взял инструмент. Склонил орлиный профиль. Повертел лютню в руках. Труппа переминалась с ноги на ногу. Из оркестра тянули шеи. Дирижер громко – тоном усталого гения, которого заставили работать с цирковыми мышами, – спросил из ямы: «Что там у вас такое?»

Борис заставил себя оторвать взгляд от сцены – посмотреть в карие Дюшины глазки:

– Чего тебе надо?

Почему он думал, что они у него карие? Глазки Боброва были похожи на две расплющенные свинцовые пульки.

– Это что за балет у них такой, знаешь? – спросил Дюша.

Борис опять посмотрел на сцену. Белова всплеснула руками. За спиной у нее кто-то закатил глаза, кто-то покрутил пальцем у виска.

– Нет.

– Ну вот, а я так на тебя рассчитывал. Думал, ты меня просветишь, – Дюша отпустил штору. И чем дело там на сцене кончилось, Борис не увидел. Дюша встал: – Жаль, – в полумраке, подхватив свет со сцены, блеснула улыбка. – Ладно. Труба зовет.

Борис постарался погасить на поверхности лица злость. Хорошо хоть в ложе темно. Что это вообще такое было?

– Это что, все?

– Подбросить тебя? – любезно предложил Дюша.