Кант. Биография

С другой стороны, в физических науках, и особенно в астрономии, Кёнигсберг не имел того лучшего, что мог предложить XVIII век. Его посредственность в науке была типична для большинства других университетов Европы, но это означало, что Кант был недостаточно подготовлен к тому, чтобы внести оригинальный вклад в теоретическую или экспериментальную физику. Кроме того факта, что сам Кант не питал особой склонности к механике – позже он часто просил студентов построить физически невозможные механические модели – он не находил в этой области и достойной поддержки в Кёнигсбергском университете. Электрические эксперименты Теске были, пожалуй, ближе всего к реальным экспериментам в науке. Поэтому все, что представляет интерес в ранних работах Канта по физике, свидетельствует настолько же о его изобретательности, сколько о его образовании.

Оценка живых сил: «Что пробудило гений Канта?»

Боровский соглашается с Краусом, что Кант нашел себя где-то в 1744 году, но более здраво выделяет первую работу Канта как ту, в которой проявляется его независимый гений, утверждая, что Кант «начал работать над „Мыслями об истинной оценке живых сил“, через четыре года после того, как поступил в университет»[314]. Боровский также утверждает, что именно «Кнутцен и Теске» вместе заставили Канта забросить мысли об изучении античной литературы и увели его в «неожиданном направлении», а именно в «пустынные поля философии». Их «лекции по философии, физике и математике, действительно превосходно подходившие для пробуждения гения и весьма занимательные (многие студенты Теске до сих пор вспоминают его с благодарностью), необычайно увлекали Канта». Боровский ничего не говорит о комете. Вместо этого он представляет читателю в качестве доказательства предисловие Канта к его первой работе[315].

В предисловии не говорится, что побудило Канта написать такую работу. Это своего рода извинение. Кант признает, что может показаться самонадеянным со стороны совершенно неизвестного автора критиковать таких известных мыслителей, как Ньютон и Лейбниц. Он утверждает, что хотя подобное начинание раньше могло быть опасным, теперь оно вполне уместно: «Можно смело не считаться с авторитетами Ньютона или Лейбница, если они препятствуют открытию истины, и не руководствоваться никакими иными соображениями, кроме велений разума»[316]. Далее он говорит о метафизике: «Наша метафизика, как и многие другие науки, действительно достигла только порога по-настоящему обстоятельного познания. Нетрудно различить слабость во многих ее измышлениях. Часто понимаешь, насколько сильно предрассудок стоит за ее доказательствами»[317]. Ни Теске, ни Кнутцен здесь не упоминаются (как и в других опубликованных работах Канта)[318]. Вместо этого Кант заявляет, что «иногда бывает небесполезно проявить известное благородное доверие к своим собственным силам» и что эта уверенность сообщает усилиям «известный размах»[319]. Он покидает свою стезю, чтобы «публично выразить» почтение и уважение к «великим мастерам нашего познания», чьим противником он собирается выступить в своей работе[320]. Непривычно нескромно он заявляет: «Я уже предначертал для себя путь, которого намерен держаться. Я вступаю на него, и ничто не должно мне мешать двигаться по этому пути»[321].

По таким утверждениям можно судить, что Кант стал независимым мыслителем; он уверен, что сможет внести оригинальный вклад в натурфилософию. Там не говорится, что его к этому привело – по крайней мере, прямо. Но, возможно, говорится косвенно. В своей работе Кант обращается не только к кёнигсбергским коллегам, не только к членам академии, но и к немецкому читателю вообще. Будучи еще студентом, он осмеливается принять участие в том, что он считает центральным спором между самыми известными мыслителями своего времени. В некотором смысле он идет поверх голов своих преподавателей, так сказать, обойдя дискуссию внутри университета и утверждая за собой право быть равным участником общей философской дискуссии того времени.