Кант. Биография

Не менее интересно еще раз отметить, чего Кант не делает. Если бы он последовал обычной карьере талантливого студента философского факультета Кёнигсбергского университета, он написал бы диссертацию на латыни, защитил ее, стал магистром философии, а затем начал преподавать в университете или в одной из гимназий Кёнигсберга[322]. Один из вопросов, который следует задать – но, насколько мне известно, его никогда не задавали, – таков: почему Кант не представил эту первую работу в качестве университетской диссертации?[323] Почему он решил написать эту работу на немецком вместо того, чтобы потратить силы на выполнение академических требований, которые позволили бы ему заниматься тем, что ему интересно, и преподавать вещи, которыми он интересовался? Он мог написать эту работу на латыни, и он наверняка был достаточно уверен в ее достоинствах. Вместо этого он написал труд, который никак не мог помочь ему продвинуться по карьерной лестнице. По меньшей мере, этот поступок мог выставить его самонадеянным и он мог нажить в Кёнигсберге врагов.

Мы не знаем наверняка, почему Кант избрал такой путь, но тот вызов, который звучит в самом тоне его предисловия, говорит о том, что это было связано с ситуацией в университете. В посвящении он говорит о своем «низком» статусе, или Niedrigkeit, а в самой книге неоднократно говорит о себе как о «простом», или schlecht. Его нападение на «великих мастеров нашего познания» было направлено не только против Лейбница и Ньютона, а его настойчивое утверждение, что ничто не может помешать ему достичь своих целей, предполагает, что он обращается не только к немецкой общественности в целом, но и к кёнигсбергскому академическому сообществу в частности. Он хотел, чтобы его заметили. Он считал, что на философском факультете его недостаточно ценят – возможно, Кнутцен особенно. Или, может быть – по крайней мере в его глазах, – по-настоящему игнорируют и относятся предвзято? Обращались ли с ним так, как он, по его мнению, заслуживал? Запланированную диссертацию на самом деле вполне могли отклонить те, кто должен был ее утвердить, или он мог никогда и не планировать представить работу в качестве диссертации, потому что был уверен, что ее не примут.

Есть свидетельства в пользу того, что Канта не так высоко ценили, как пытается убедить нас Боровский. Боровский утверждает, что «Кнутцен, мудрый судья умов, обнаружил в Канте прекрасные таланты, поощрял его в личных беседах и позже одолжил ему Ньютона, и поскольку Канту он понравился, разрешал брать все что угодно из своей богатой библиотеки»[324]. Следует отметить, что он высказал эти утверждения в отрывках, которых сам Кант не видел, а в тех, что Кант видел, он говорит только о том, что Кант ходил на занятия Кнутцена и тот был его любимым преподавателем[325]. Это вполне может быть правдой. Не исключено, что Кнутцен одолжил ему Ньютона – ничего удивительного в то время, когда в университете не было библиотеки.

Факты показывают, что Кнутцен не считал Канта одним из своих лучших студентов. Первые биографы Кнутцена, говоря о его студентах, о Канте даже не упоминают. В то же время существуют свидетельства, что одним из его любимых студентов был Фридрих Иоганн Бук (1722–1786). Ненамного старше Канта, Бук по меньшей мере однажды проводил repetitoria (обзорные сессии) для Кнутцена. Бук был также одним из тех, кто продолжил читать лекции Кнутцена после его смерти в 1751 году и продолжал его научную переписку. Очевидно, что Кнутцен отдавал предпочтение Буку, а не Канту. Еще одним студентом, которого Кнутцен ценил больше, чем Канта, был Иоганн Фридрих Вейтенкампф (1726–1758). Он поступил в университет через два года после Канта, но Кнутцен, «мудрый судья умов», ценил его столь высоко, что разрешил ему прочитать на двухсотлетии Кёнигсбергского университета – что немаловажно, тоже в 1744 году – речь о том, как полезны академии для процветания наций. Кнутцен проследил за тем, чтобы речь была опубликована. Кант, пожалуй, по понятным причинам, не любил Вейтенкампфа. Во «Всеобщей естественной истории» он целенаправленно критиковал Вейтенкампфа, утверждая, что его аргументы против бесконечности мира – которые также выражали один из главных интересов Кнутцена – доказывают только то, что он недостаточно хорошо разбирается в метафизике[326]. Косвенным образом Кант отбрасывает и мнение Кнутцена тоже.