Это сентиментальное благочестие, опиравшееся на некую внутреннюю «зону осмотра», не было лишено ни тревожности, ни сомнений, ни ханжества. Страдавший настоящей навязчивой идеей греха, характерной для эпохи, когда богословы находили удовольствие в классифицировании греховных поступков, Людовик IX хотел внушить эту боязнь дурного поведения старшему сыну: «Ты должен остерегаться всего, что, как ты полагаешь, должно быть неугодно Богу и совершение чего в твоей власти, и особо стремиться ни за что не совершать смертного греха, и лучше тебе допустить, чтобы тебе отрубили ноги и руки и лишили жизни самым мучительным способом, нежели сознательно совершить смертный грех» («Наставления»), Далее следует совет часто исповедаться у благочестивых и сведущих священников, какими в основном были францисканцы и доминиканцы, чтобы знать, что нужно делать и, главное, чего нужно избегать. В этом выразилась религия страха, столь любимого Жаном Делюмо[216]
, пусть даже певцы «прекрасного тринадцатого века» и наивные панегиристы готической улыбки, тронувшей уста реймсского ангела, с этим не согласятся. Этот вездесущий страх проистекал из первичной тревоги, порожденной убеждением, что человек постоянно находится в руке Создателя: «Если Наш Господь ниспошлет тебе гонение, болезнь или иное страдание, ты должен смиренно переносить его […]. Более того, ты должен считать, что заслужил его […], потому что мало Его любил и плохо Ему служил, и потому что совершил многое против Его воли». Такая тревога становится по-настоящему патологической, когда самое благополучие воспринимается как опасность, способная навлечь «беду, вызванную гордыней или другим грехом». В «Наставлениях» можно разглядеть религию болезненных сомнений, зарождение которой часто относят в самый конец Средневековья, с ее свитой недальновидных обычаев — покупки индульгенций, собирания реликвий и посещения как можно большего числа святилищ, где есть реликвии, особенно перед отъездом в крестовый поход. Желая приумножить символический капитал королевства, Людовик IX в 1241 г. купил у императора константинопольской Латинской империи терновый венец. Поместив его сначала у себя во дворце, он заказал для него Пьеру де Монтрею роскошную раку — Сент-Шапель (1243–1248), стоимость которой оценивается в 40 тыс. ливров. Отдельные шипы были обменяны на другие реликвии, в частности на мощи одиннадцати тысяч праведных кельнских дев.С годами монарх усваивал все более монашеский образ жизни. Не довольствуясь тем, что исповедался каждую неделю, он велел духовнику бичевать себя. Он даже хотел приобщить к этим практикам свою дочь Изабеллу, королеву Наваррскую, навязывая ей власяницу и повиновение. Удаляясь в Руайомон к цистерцианцам, он принуждал себя к физическому труду, пел в хоре, ухаживал за прокаженными, заслужив стойкую репутацию монаха по призванию. А ведь в начале царствования он не впадал в презрение к миру, занимался псовой и соколиной охотой, окружил себя зверинцем и не пренебрегал ни дорогими тканями, ни красивой посудой. Пусть он довольствовался простым этикетом, но его окружало пятьдесят-шестьдесят слуг. В общем, он не доводил самоотречение до отказа от требований своего сана.
Некоторые вопросы, касающиеся благочестия Людовика Святого
Чем перечислять назидательные анекдоты, проиллюстрированные огромным количеством виньеток в иллюминированных рукописях (король велит исповеднику сечь себя; король принимает останки жертв из Сидона; король моет ноги беднякам), важней «расспросить» благочестие Людовика Святого о некоторых принципиально важных вещах: сколько стоили основанные им религиозные учреждения? Заходил ли он в одаривании бедняков дальше символической стадии? Как он обращался с еретиками? Каким было его отношение к евреям?