Капитан и Хранители Души

–Да что ты тянешь-то, как козу за вымя! Где он? Едем, выкупать его надо!

–Не надо ехать, он в санях вон в тулупе завернут, чтоб не околеть.

–Ну да что ж ты, дурья ты башка, тащи в дом, слава тебе господи, живой, живой.

–Живой батюшка, живой-то живой, да только мужики-то, оказывается, его через сени, на задний двор выкинули. Он на морозе лютом всю ночь пролежал, как и выжил-то, непонятно, лекарь говорит, конечности рубить надо, почернели, рубить надо пока гангрена не съела его всего, да жар не уложил совсем в могилу.

Тимофей смел тиуна с дороги и выскочил к саням. Схватил свёрток тулупий, как пушинку, и влетел в баню. Развернув на полках Симона, как ребёнка из пелёнок, заревел как раненный зверь. Много повидать пришлось ему людей, и в бою покалеченных, и пыток татарских изощрённых до смерти вкусивших, да только и те когда хоронил он их, лучше выглядели. Даже кровь уже не шла с друга его лежащего на тулупе, только где ребра пробили бочину, пузырилась она иногда от частого, как у собаки, дыхания. Кроваво-синие подтёки покрывали почти всё тело, глаза накрыли опухоли с кулак, разбитые губы ссохлись трещинами и не закрывали в паре мест оголившиеся зубы, обмороженные ткани почернели.

–Что ж они с тобой сделали, ироды! Что ты наделал, Сима!

Тимофей упал на колени, ударив о пол кулаками, так что хрустнуло, ни то кость, ни то дерево.

Не стон даже, а звук подобный шороху раздался от умирающего. Тимофей, подняв голову, увидел, как едва шевелятся распухшие губы Симона. Он прильнул ухом, пытаясь расслышать, что пытается сказать ему, в последнем видимо желании, зодчий.

– Тима, ты это? Церковь. Неси. Слышишь. Там мне помереть надобно.

… Когда мужики затаскивали под купол Симона, словно потяжелевшего пуда на четыре, прям наваждение дьявольское, пар от них шёл такой, что лестница словно погрузилась в туман.

–Я же говорил топить, чтобы морозу на штукатурке не было! – кричал в исступлении купец смотрителю. – Запорю до смерти, змеёныш!

Когда положили Симона на прихваченное с собой сено и тулуп, Тимофей начал укрывать бездвижного уже зодчего.

–Вон пошли все! Вон, сукины дети!

–Сима, брат мой наречённый, вот она роспись твоя. Закончу я её, самого Рублёва достану, а закончу как надобно, ей богу!

Человек перед смертью в муках и боли страшен, а как уйдёт душа, так побледнеет и ослабнет, а лицо его умиротворение украсит. Это первое, что подумал Тимофей, когда лицо умирающего, осунулось, и даже опухоли будто начали сдуваться. Он уже было заплакал, посчитав друга умершим и сгребая в последнее объятие, как тот вдруг застонал.

–Дай, дай хоть прикоснуться к облаку, что я под бога нарисовал.

Тимофей подтащил полегчавшее, как ему показалось, тело к стене.

–Вот, вот оно облако твоё. Скоро и ты на нём опочиешь на небесах, милок. Ты не бойся, Бог примет тебя, через то, как душа твоя чистая, бессмертная, а только тело грешно, дурень ты эдакий. Чудо как красиво оно, облако-то твоё, Сима. Солнце сегодня чудное, ты ж помнишь, как оно на морозе блестит. Хорошо мы с тобой не пузырь бычий, а самый что ни на есть, минерал на окна сделали. Если б ты мог увидеть, может и умирать бы, передумал – смеясь сквозь слезы, сказал Тимофей.

Симон протянул почерневшую свою культю с начинающими уже отпадать ногтями к облаку. На мгновение даже тень досады промелькнула в купце, испачкает ведь! От жуткого контраста почерневших обмороженных пальцев и блестящей, как солнце, белоснежной росписи, Тимофей невольно отвёл взгляд.

Как так, что это за вечное проклятие Руси! Почему и человек божий, и делом праведным занимается, а через горькую эту, через змия зелёного, теряет всё человеческое. Что обличие, что умереть по-людски не может! И берет-то оно, пьянство окаянное, самых талантливых, да добрых. Жить бы, да добро творить, так нет, словно Дьявол, искушая, вселяется и как есть сжигает таких, лучших изнутри!

В мыслях этих взглянул он на лицо друга и отпрянул крестясь. «Свят, свят!»

Лик друга его был уставшего и бледного, но вполне себе живого Симона. Услышав ошарашенного Тимофея, Симон раскрыл глаза. Не заплывшие, а самые что ни на есть блестящие и чистые. Симон и сам ничего не понимая поднёс руку пощупать нос и веки, и тогда Тимофей схватил его кисть. Чернота обморожения сошла, а ногти были как у младенца. Глаза полезли у купца на лоб.

–Чудо! Чудо! – заорал купец так, что если бы дворовые в страхе опалы не убежали из церкви на улицу, то уже бы бежали наверх.– Сам Бог вернул тебя, не время тебе ещё, видать, эта церковь – наш тобой крест, брат. Ты мой Иисус, а я твой Киринеянин. Только прости, брат, но больше я тебя отсюда не выпущу!

–Да я и сам не дамся, даже коли силой гнать станешь, – устало улыбнулся Симон, и, опершись на локоть сел к стене.

Глава 8. Чудо.

… велики и чудны дела Твои, Господи Боже Вседержитель! (с).

Откровение Иоанна Богослова 15:3.

Через пару недель по деревне поползли слухи – господин умом двинулся. Поводов для этого было предостаточно.