Жил он вместе с вдовой мачехой Анной и сводным братом Никифором. Дело в том, что были мужики в роду Разя все крепкими и долгожителями, точнее даже не столько долгожители, а просто и пятидесяти лет часто жён своих детьми награждали. Да только и приключений не боялись они до седых волос и смерть свою в постели никогда не принимали. Чуть где, какой кипеж, снимались с места навстречу испытаниям, два раза звать не приходилось. Так и с Тиминым отцом приключилось. Говорили, правда, что здоровье это им давала как раз церковь, что предок их расписывал. Правда или нет, а и этот Тима с детства любил в этой церкви под куполом запрятаться, особенно когда летом окна слюдяные вынимали, чтобы воздух свободный церковь наполнял. Глядел он тогда подолгу, забравшись под роспись на потолке, на просторы родной стороны, на бескрайние поля и горизонты. Бывало, пока все четыре стороны по часу не проглядит, не уйдёт.
А ещё в детстве видел он часто сны необыкновенные, о людях необыкновенных. Люди эти были суетны, как муравьишки и жили в громадных муравейниках, выше даже церкви в деревне. Всё они куда-то спешили, были среди них ещё необыкновенные существа, не то предметы, не то животные. Внутри некоторых люди неслись куда-то, причём нисколько не боялись, что были они внутри существ этих, а с некоторыми, маленькими как зеркальце, говорили как с людьми, а самое странное, что и те им отвечали речью человеческой. Чудно. Бывало, говорил он с людьми этими, а только и говорили эти люди быстро, словно вот-вот сорвутся в бег и слова их были во многом непонятны.
А один сон поразил его больше других. Видел он в том сне землю далеко внизу под собой, как если бы он был орлом наверно. Так высоко, что и людей не различить, если были они там внизу, различались только реки, горы, озёра. Потом кто-то окликнул его, а обернувшись, он увидел, что сидит в телеге какой-то, только очень уж большая она была, как изба светлая. Шибко запал ему этот сон и с тех пор стал он мечтать о том, чтобы самому летать научится.
Сначала он думал о крыльях, которыми бы он мог махать и за счёт этого взлететь, делая умозаключения, как и любой обычный наблюдатель за птицами. Но обладая особой крестьянской смекалкой, помноженной на свой природный талант, он прикинул вес курицы, которая, как известно не птица, и вес человека, и понял, что размер крыльев для человека должен быть просто огромным. Он откинул этот вариант. Другой человек, может, заодно откинул бы вообще идею о полётах, но Тима помнил о своих снах, в которых огромные блестящие птицы – стрелы, с замершими и вытянутыми в стороны, как лезвия, крыльями, внутри которых сидели люди, всё же летели. И точно помнил он, что птицы эти крыльями не махали.
Подобное он видел у ласточек и стрижей, за которыми он начал наблюдать часами. Видел он, как ласточка, вываливаясь из гнезда, превращала, с помощью своих вытянутых буквально вдоль тела крыльев, крутое падение в стремительный полёт над водой. Только где ж взять такие крылья. Поймав ласточку, он долго и с завистью рассматривал перья, а потом, отпустив, мечтательно смотрел, как ошарашенная ласточка исчезала в небе. Он подолгу ещё мечтал, как люди начнут летать как в его снах, как прекрасна будет земля с высоты птичьего полёта, как благодаря ему дороги станут не нужны.
Начал он делать, как по-современному говоря, модели. Расщепит длинный прут, вставит по обе стороны гусиных перьев и запускает как копьё. Летит такая конструкция, да только перья под весом прогибаются, не могут опереться о воздух. Да и если в масштабе под человека такое соорудить, чем перья заменить? Гусей-то таких не бывает. А из дерева шибко тяжело получается. Придумал из бересты оперенье сделать, Она тоньше и легче. Только, как её сделать длинной и чтоб не сворачивалась? А кто больше всего знает о бересте, правильно, сборщик её для берестяных грамот. Начал их расспрашивать, а один поведал ему о бумаге, она, мол, и длинным свитком бывает, и легче бересты, и ровнее.
Только вот о бумаге, как массовом материале для письма, всерьёз тогда на Руси никто ещё и не думал, и хоть она уже начала появляться из Италии, а иногда французская, но была ещё редкостью. Везли её из Феодосии, и была она чудом чудным. Разузнал он, что у барина есть картинка, на бумаге сделанная. В ноги кланялся он тому, чтобы дозволил глянуть. Барин гордился своим приобретением, показал с гордостью. Только на рисунок Тима и смотреть не стал, а повертел рамку в руках, да ещё и пальцем проверил её на прочность. Погнали его взашей со двора. Но зато идею о растягивании материала на раме запомнил Тима.
Так он дошёл и до пергамена для письма – искусно выделанной телячьей кожи. Именно на этом материале остановил свой выбор Тимофей. Кабы её натянуть в каркас прочный – самое то, и не так недостижимо, как бумага эта редкостная, и прочнее. Устроившись работать в городе к кожевнику, он досконально изучил выделку кожи. Родные радовались, парень наконец-то взялся за ремесло, а не об облаках мечтает день напролёт.