Капитан Михалис

В эту ночь Сиезасыр из страха не ночевал у себя. К брату пойти постеснялся, а постучал в дверь дома напротив, к другу Идоменеасу. Они полночи беседовали о смерти, о бессмертии души, пока, наконец, оба не уснули.

Прошло три дня. Вангельо будто не замечала мужа, который слонялся по дому как тень. Запершись в комнате брата, она зажигала лампадку и наливала в чашку чистой воды, чтобы жаждущая душа покойного могла напиться. Эту душу, осужденную еще сорок дней не покидать своего предела, она ощущала на своих волосах, на груди, а по ночам и на губах: сядет, как бабочка на цветок, а потом вновь начинает порхать. Это будоражило Вангельо, она была почти счастлива, совсем не плакала, даже траур не надела – так и ходила с желтой лентой в волосах. Тетка Хрисанфи уговаривала ее перебраться на лето в их домик у моря, но Вангельо отказалась. Она теперь никуда не выходила, даже на могилу к брату, а только все перекладывала с места на место какие-то вещи, будто собиралась в дорогу.

На четвертый день она велела бабке Марьоре:

– Накрой стол белой вышитой скатертью, приборы, тарелки поставь все самые лучшие, лампу не зажигай – засвети те две лампадки, что горели у гроба покойного… Да скажи хозяину, что сегодня мы будем ужинать вместе.

Когда учитель вышел к накрытому столу, ему сделалось жутко от мертвенного света лампад. Он робко присел на краешек стула, не осмеливаясь поднять глаза на жену. Вангельо вырядилась в подвенечное платье и напудрилась так, словно только что встала из гроба.

Так они сидели друг против друга, не произнося ни слова. Сиезасыр хотел было завязать разговор, но языком пошевелить не смог. Все тело его покрылось потом, хотя окно было открыто и в него дул свежий ночной ветерок, шевеля язычки пламени в лампадах.

Вдруг Вангельо точно ожила, медленно вытянула руку и наполнила рюмки тем самым темным густым вином, что подарил им на свадьбу покойный Манусакас.

– Твое здоровье, убийца! – сказала она неожиданно низким и хриплым голосом, затем чокнулась с мужем, но из рюмки даже не пригубила.

Тем и кончился их совместный ужин. Вангельо заперлась в комнате брата, ночь прошла тихо, а утром ее нашли висящей на балке под самым потолком.

Страшное известие застало капитана Поликсингиса у Эмине, где он теперь дневал и ночевал. Вдова Нури-бея пока еще не приняла христианскую веру: они выжидали, когда страсти улягутся, чтоб не навлечь на себя гнев турок. Эмине уже предвкушала, как будет ходить по улицам без чадры, в юбке с оборками и все прохожие станут любоваться ее красотой.

В то утро она еще нежилась в постели рядом со своим бравым капитаном, как вдруг дверь их спальни распахнулась настежь и влетела дрожащая, испуганная арапка. Сестры Блаженные сообщили ей спозаранок жуткую новость, и она теперь не знала, как рассказать о ней хозяевам.

– Беда, капитан, племянница твоя повесилась! – едва слышно пролепетала она.

Поликсингис резко высвободился из объятий Эмине.

– Как – повесилась? Где?.. Кто тебе сказал?

– Блаженные… У себя дома, говорят… на бельевой веревке.

Черкешенка, равнодушно пожав плечами, стала рассматривать себя в зеркальце.

– Губы у меня сегодня что-то бледные… Мария, где моя помада?

Служанка принялась искать помаду, бормоча себе под нос:

– Бросила, сердечная, мужа и отправилась за братом…

Ну вот, племянников обоих потерял, детей до сих пор Бог не дал, так, глядишь, и род переведется, подумал капитан Поликсингис.

Он наклонился к Эмине, с нежностью провел рукой по ее упругому животу.

– Сын критянина и черкешенки должен быть бессмертным – так гласит поверье.

И, впервые высказав эту мысль, вдруг почувствовал уверенность в том, что так оно и будет. Ах, Господи, как ему нужен сын, храбрый, с горячей кровью, настоящий воин!.. А племянники что – на них все равно надежды никакой не было: один пьяница и дармоед, другая высохла смолоду, как столетняя олива! Ну да ничего, скоро вот, скоро эта ленивая и страстная красавица подарит ему такого богатыря – всему Криту на зависть. Рано еще ставить крест на роду капитана Поликсингиса!

Он с трудом отогнал тщеславные мечты, вспомнив, что сегодня день траура. Ему стало стыдно. Он быстро оделся, подпоясался, надел феску.

– Милая, мне надо идти.

Эмине с ленивой грацией закинула за голову обнаженные руки, бросила на него томный взгляд из-под полуопущенных век.

– Ну иди, – проговорила она и зевнула.

За три дня, с тех пор как Дьямандис отправился на тот свет, дела на Крите ухудшились. За одного убитого турка отреза́ли головы двум христианам. Паша утратил всякую власть, ему оставалось только наблюдать за событиями в подзорную трубу. Вот он и сидел целыми днями у окна, смотрел на море – не покажется ли на горизонте турецкий фрегат.

В Мегалокастро средь бела дня вдруг закрылись все ворота: ни войти, ни выйти. Греки очутились в западне. Гроб Вангельо чуть не бегом вынесли через Ханиотские ворота незадолго до закрытия, а Коливас успел расширить могилу Дьямандиса, и ее похоронили рядом с братом.