Капитан Михалис

– Когда я прочел письмо и увидел, что все наши надежды рухнули, – продолжал капитан Михалис, как будто не слышал этих рыданий, – я не знаю, Поликсингис, что на меня нашло, какой дьявол во мне проснулся. Только силы не оставили меня, нет, наоборот, я еще сильнее, еще злее стал. Ах, вот вы как, великие державы! Отказываетесь освободить Крит – тьфу на вас, суки! Капитан Михалис и без вас обойдется. Даже если Бог оставит Крит, я его не оставлю!

Он наклонился, легонько коснулся плеча Поликсингиса.

– Капитан, а капитан, неужто тебе не стыдно?

Тот уже выплакался. Глаза у него высохли, он слушал, что говорит убийца, и слова вонзались ему в сердце, как гвозди.

– С того дня, когда потерял я всякую надежду, – говорил будто в полусне капитан Михалис, – мне показалось – клянусь родной землей – что я бессмертен! Кто посмеет теперь меня тронуть? Да пусть хоть все турки придут и окружат меня – я ухом не поведу! Мне кажется, словно я – монастырь Аркади. Моя одежда, мои волосы, мои внутренности – все это порох… И когда я пойму, что спасения нет, я взорву себя. Понятно?

И впрямь, с тех пор как капитан Михалис убил Эмине, стоявшую между ним и Критом, а еще больше с тех пор, как он прочел письмо и понял, что сражается без всякой надежды на победу, в него будто сам дьявол вселился!.. Дьявол или Бог, а может, какой-нибудь древний эллин? Кто их разберет! Одно только знал он твердо: что бы ни стряслось, он не станет плакать и ни у кого не попросит защиты, он взлетит на воздух, как монастырь Аркади.

Капитан Поликсингис встал. Туго повязал голову черным платком.

– Я не могу спать с тобой под одной крышей, капитан Михалис, – сказал он, глядя в сторону. – Ты прав, мы не можем убивать друг друга, пока родина сражается, поэтому счеты свои мы оставим на потом, когда Крит угомонится. Но то, что ты испепелил мне сердце, я не забуду.

Не взглянув на убийцу, он, шатаясь, вышел из хижины и скрылся за пеленой пурги.

– Как там наши наверху?

Женщины сбрасывали с крыш снег, чтобы под его тяжестью не ломались балки перекрытий. Устремив глаза вдаль, в сторону гор, вздыхали: Господи, как там, наверху? Кира Катерина тоже прикипела взглядом к заснеженной горе, думая о своем неласковом муже…

Солнце сегодня такое яркое, небо такое голубое, воздух хрустальный. Несколько воробьев опустились на двор старика Сифакаса и принялись копошиться в снегу. Вышел Трасаки с куском хлеба, и голодные воробьи бросились к нему.

– Дедушка! Дедушка! – звал Трасаки, показывая на воробьев.

Но старик Сифакас, сжавшись, сидел в углу у огня и неподвижно, молчаливо смотрел, как пламя облизывало дрова, пожирало их, превращая в пепел. Бледный, изможденный, уже несколько дней он почти не разговаривал: им овладела какая-то большая забота.

Раскрошив весь хлеб птицам, Трасаки вернулся в дом.

Старик встал, поманил его. Из Кастели ему привезли банку красной краски и кисточку.

– Бери краску, Трасаки, и айда за мной. Вон она, в углу, а мне дай кисточку.

– Куда, дедушка?

– Сейчас увидишь, только быстрее, кабы опять снег не повалил!

Вышли за ворота, остановились и посмотрели вниз на деревню, застывшую под снегом… Вот чудеса! Как побелели дома, камни, улицы! Под этой пушистой пеленой все стало красивее – и дрова, и развешенное тряпье, и руины! Трасаки прямо не мог налюбоваться поселком, который так переменился за одну ночь.

Старик вытащил из-за пояса большой цветастый платок и стал сметать им снег с ворот.

– Сбегай за тряпкой. Будешь мне помогать.

Вскоре ворота были очищены. Сифакас наклонился, снял с банки крышку, обмакнул кисточку в краску.

– С Богом! – прошептал он.

– А что ты хочешь делать, дед?

– Сейчас увидишь!

Он поднял кисточку и принялся медленно, тщательно выводить красной краской на воротах буквы: С, В, О…

– А! Я понял!

Старик улыбнулся.

– Понятно теперь, почему я засел за ученье? – засмеялся он. – Вот это и была моя цель. Разрисую всю деревню, ни одной стены не пропущу, взберусь на колокольню, в мечеть пойду, так и буду везде писать, пока не помру: «Свобода или смерть! Свобода или смерть!»

Он говорил, а рука все выводила жирные мазки. То и дело Сифакас любовался своей работой, откинув назад голову, и до сих пор не мог уразуметь, как же так выходит: нарисуешь несколько палочек да кружочков, а они разговаривают, будто человеческий рот, будто душа. Они зовут!

– Слова как люди, верно, Трасаки? Их пишешь, а они говорят. Неисповедимы пути твои, Господи!

Старик еще постоял, полюбовался расписанными воротами. Это были уже не просто ворота – это был сам капитан Сифакас, его сердце, призывающее других на борьбу.

– Правильно я написал, Трасаки? Ошибок нет?

– Ставлю тебе «отлично», дед! «Отлично!» – воскликнул внук и засмеялся.

– Тогда пошли дальше!