Капитан Михалис

Она хотела добавить «навсегда», но вдруг испугалась. Ей так хотелось крикнуть: «Не оставляй меня одну в этом доме!» Но женщина совладала с собой.

– Я скоро вернусь, любовь моя! Только закрою деду глаза…

Он все не выпускал ее руку: жизнь становится удивительно простой и светлой, когда вот так держишь живую и теплую руку любимого человека. Так было испокон веков, так будет всегда! В одном коротком мгновении отражается вечность!

Ноэми тоже не могла наглядеться на мужа.

– И ты не смотри на меня так! – взмолился он и поцеловал ее в глаза, ощутив во рту соленый привкус.

Ноэми спрятала лицо в подушку.

Снизу донесся сердитый голос Костандиса:

– Эй, хозяин, ты не забыл, что дед умирает? Поторапливайся! Мать наложила нам целый мешок всякой снеди, так что в пути не оголодаем. Шевелись, а то уж темнеет!

Козмас еще раз склонился и благоговейно, будто икону, поцеловал Ноэми.

– До свиданья, любимая!

– Добрый путь! – прошептала она и прижала к груди его голову. В глазах ее смешивались страх, счастье и боль.

Козмас хотел было снова поцеловать ее, но она прикрыла губы ладонью.

– Нет-нет, довольно! Иди…

Глава XIII

Суров лик страдальца-Крита. Есть в нем что-то горькое и святое – такие лица бывают у матерей погибших героев.

Когда Козмас верхом на муле, а Костандис пешком, с посохом на плече добрались до оливковых рощ и виноградников, уже опустился вечер. Долина раскинулась перед ними желто-пурпурная, как шкура тигра. За спинами купался в закатных лучах покрытый снегом Псилоритис, словно седой сторож, охраняя темно-коричневые или иссиня-черные вспаханные поля. На пути их приветствовали то рощица серебристых оливковых деревьев, то одинокий кипарис, то виноградник, сухой, без листьев, с двумя-тремя забытыми гроздьями, покачивающимися на лозах…

Козмас с жадностью обнимал глазами породившую его землю, и сердце готово было выскочить из груди. Когда на чужбине он думал о Крите, его будто вопрошал не знающий пощады голос: «Что ты сделал для родины за свою жизнь? Мотаешься вдали столько лет и мелешь языком попусту. Кому ты такой нужен?!» А Козмас виновато опускал голову, не зная, что ответить.

Но наконец-то он едет по родной земле, вдыхает ее запахи. Теперь уже не вывернешься, пришла пора дать ответ, и не словами, а делом. Больше нельзя позорить свой гордый род!

Но на какое же дело он идет?! Хоронить одного великана, а другого – уговаривать покориться… Душа заныла. Козмас обернулся к Костандису.

– На-ка закури и расскажи мне что-нибудь про деда, – попросил молодой человек и заложил сигарету за ухо.

– Даже не знаю, что рассказать тебе… Вот мы живем, а старик умирает. Чего только он не ел на своем веку, чего только не пил! Скольких турок перебил, да воздастся ему за это! Ты о нем не горюй, дай Бог всем нам так жизнь свою прожить!.. Счастливый человек! Поднимется, бывало, ко мне в овчарню, принесет убитого по дороге зайца: «А ну-ка изжарь его, Костандис!» И мигом уплетет, все косточки обглодает… Да уж, и поел, и попил всласть, дай Бог ему здравствовать на том свете! А в медовый месяц три кровати сломал. Да-да, не смейся! – Он замолчал, вытер пот с пропыленного лица. – А не слыхал ты, как он на твоей бабке женился?

– Нет, не приходилось. Расскажи!