Капитан Михалис

Митрополит, сидя в своей резиденции, поджидал послов. Сквозь окна с голубыми и фиолетовыми стеклами струился мягкий свет. Перед митрополитом на столике из кипарисового дерева с изображением голубка, распростершего крылья, лежало Евангелие в серебряном окладе. Над ним на стене висели три большие литографии: Его Святейшество патриарх Константинополя, русский царь, а промеж них храм Святой Софии. Вся противоположная стена была увешана портретами усопших и здравствующих митрополитов и архимандритов с белоснежными или черными как смоль бородами, в митрах с панагиями на цепочках и посохами. У одних глаза кроткие, ласковые, а сами они похожи на нестриженых баранов, до того заросли; у других, наоборот, взгляд хищный, голова крепко сидит на негнущейся шее, а пальцы грозно сжимают посох – так, должно быть, апелаты[43] держали оружие. А вот и его портрет, писанный много лет назад, когда был он в Киеве архимандритом. Что за удаль светилась тогда в его взгляде, сколько силы, отваги, точно на роду ему было написано не служить Богу, а наслаждаться всеми благами мира. Но Христос увлек его за собой словами, показавшимися ему слаще меда, так, почти незаметно для себя, сделался он митрополитом.

Полюбовавшись на свое молодое лицо, митрополит вздохнул:

– Старость – не радость! Скоро предстану перед Высшим Судом, а руки-то пустые… Прежним митрополитам было что предъявить – они приняли мученическую смерть, а я?.. Боже, почему не уподобишь меня им, неужто я недостоин пострадать за наш несчастный остров?!

Вошел Мурдзуфлос, поклонился.

– Старейшины пришли, владыко. Ждут.

– Пусть заходят. Угощенье подай на серебряном подносе.

Но Мурдзуфлос почему-то не спешил исполнять приказание – стоял, переминаясь с ноги на ногу. Митрополит удивленно взглянул на него.

– Еще что-нибудь, Мурдзуфлос?

– Отпусти мне грехи, владыко. Без отпущенья нет покоя моей душе.

– Христос простит. Положись на его милосердие, Мурдзуфлос.

– Уж очень велик мой грех…

– Но и милосердие его велико… Ступай, ступай!

Трое старейшин переступили порог, приложились к руке митрополита, уселись, не решаясь заговорить первыми.

– Дело идет к лету, – начал митрополит. – Взгляните в окно, дети мои, – благодать-то какая! Ну что, Маврудис, хороши ли нынче посевы?

– Слава Всевышнему! – ответил тот.

– Посевы хороши, люди плохи, – вставил словцо капитан Эляс. – Мне по душе удаль, но только когда она к месту. Иначе…

– Древние говорили… – промолвил Хаджисаввас.

– Оставь в покое древних, – перебил его капитан Эляс. – Мы о наших временах речь ведем. Аги отправились на совет к паше, одному Богу известно, чего они там против нас удумают. Что делать будем, владыко?

– Наслышан я о новых чудачествах капитана Михалиса, – отозвался митрополит. – Горячая голова, погубит его вино.

– А он нас всех погубит, – добавил капитан Эляс. – Пора призвать его к порядку, не то…

– Ради всего святого, владыко, – подхватил Хаджисаввас, – не допусти кровопролития. Ведь наша земля бесценна, она таит в себе столько сокровищ – статуи, наскальные надписи, украшения из царских дворцов. А если вспыхнет восстание – конец раскопкам! Как говорили древние…

– Да уймись ты со своими древними! – прикрикнул на него капитан Эляс. – Говори лучше ты, Маврудис, а то он мне своими раскопками всю голову задурил. Говори, у тебя ум острый, как топор, так что давай руби!

Золотой Жук самодовольно улыбнулся.

– Дозволь, владыко!

– Видно, опять что-то надумал, старик, – заметил митрополит. – Прямо не голова, а женское лоно: что ни родит – все на благо православным!

– Мой псалом будет коротким, – ответил Маврудис. – Не рассуждай и не медли, владыко, а ступай сейчас же к паше. Этот анатолиец – человек недалекий, любит покой, лишние хлопоты ему ни к чему. Успокой его всеми правдами-неправдами, попроси простить буяна, мы, мол, сами ему взбучку устроим, чтоб впредь вел себя смирно. Не худо бы пашу каким-нибудь подарком порадовать – к примеру, красивой табакеркой или янтарной трубкой, ведь в ризнице много всякого добра хранится на черный день… Брось собаке кость, глядишь, она и перестанет лаять. А наш прославленный капитан Эляс, Бог ему в помощь, пусть вразумит Михалиса…

– Да его вразумлять – все равно, что плевать против ветра! – проворчал старый капитан. – Кабы от разумных слов какой толк был! Но я все ж таки попробую. Авось не посмеет перечить повстанцу двадцать первого года… Да, владыко, Маврудис, по-моему, верно рассудил. Осени себя крестом, возьми посох и ступай лить бальзам паше на раны, пока их турки вконец не разбередили.

Мурдзуфлос подал кофе, бублики, варенье. Разговоры на время прекратились. Из окна тянуло ароматом цветущего лимонного дерева. Залетела пчела и, обнаружив вместо цветов четыре лысины, вылетела обратно. Трое старейшин с удовольствием причмокивали, поглощая угощение. Свою миссию они выполнили быстро и легко, так что теперь самое время подкрепиться. Хаджисаввас, испросив разрешения у митрополита, скрутил цигарку. Остальные последовали его примеру. Сизоватый дым поплыл колечками кверху, обволакивая, будто ладаном, патриарха, царя и Святую Софию.