Капитан Михалис

До крови закусив губу, Нури-бей вновь водрузил на голову тюрбан. Аги обступили его тесным полукругом. Несколько человек, зажав в зубах ножи, притаились за дверью. Трусливые потихоньку уносили ноги. Воцарилось гробовое молчание.

– Уходите! – шепнул Нури-бей сгрудившимся вокруг него туркам. – Капитан Михалис пьян, теперь увещеваниями делу не поможешь. А я останусь и не дам ему нас позорить!

Но тут вперед выступил Селим-ага, всеми уважаемый старец, который до сих пор хранил полную невозмутимость. Судьба ничем его не обделила: ни богатством, ни знатностью, ни умом, ни наследниками. Говорят, в молодости он славился необычайной красотой, да и теперь, в преклонном возрасте, был еще очень красив.

– Довольно, расходитесь! – прозвучал его спокойный и властный голос. – Не надо крови. Наш час еще не настал, но даю вам слово – он придет, и этот гяур за все заплатит. Так повелел Аллах! Вот увидите, его отрубленная голова будет висеть над воротами паши. Немного терпения. За мной, мусульмане!

Он неторопливо двинулся к выходу, а за ним покорно потянулись остальные. Кофейня опустела.

Капитан Михалис потянул себя за ус, проводил взглядом Нури-бея и улыбнулся – в полутемном помещении зловеще сверкнул клык. Хозяин кофейни пугливо выглядывал из-за стойки, и Михалис с торжествующим видом повернулся к нему.

– Эй, Хусейн, кофе без сахара!

Глава V

Разразилась гроза. Тучи низко нависли над Мегалокастро. Казалось, небо и город вот-вот сольются в безудержном потоке воды, заливающем темный мир. То и дело эту темноту разрезали кривые сабли молнии. Капитан Михалис ехал под проливным дождем по Широкой улице, и в ослепительных вспышках его лицо выглядело еще более суровым и неподвижным.

Но гроза проходит быстро. Через каких-нибудь полчаса ветер с гор разогнал черные тучи. Небо вновь заблистало лазурью, и мокрый город согрели живительные лучи. На крышах и деревьях зачирикали воробьи, отряхивая намокшие крылышки. Над городом поплыл свежий запах жимолости, майорана, базилика.

Капитан Михалис спешился, толкнул калитку. Жена молча взяла кобылу под уздцы, а он поднялся в парадную залу и положил кинжал турка перед иконой архангела Михаила. Одежда капитана Михалиса насквозь промокла. Жена принесла ему все чистое, он переоблачился, прилег на кровать, во всем теле ощущая истому, закрыл глаза и сразу заснул крепким младенческим сном.

На закате он все еще спал, а греки тем временем собирались в домах и шепотом обсуждали случившееся. Неужели никогда не будет покоя несчастному Криту? Неужели опять начнется резня, и люди будут вынуждены в который раз покидать свои жилища, уводить куда-то детей, уносить скарб? Благоразумные и обеспеченные христиане проклинали пьянство и спесь капитана Михалиса, приносившие людям столько горя. Отчаянные и дерзкие, наоборот, гордились, что их земляку удалось опять оставить турок в дураках.

Собирались и турки, сыпали проклятьями, угрозами, но придумать, как смыть позор, не могли. Муэдзин пытался разжечь пламя ненависти в сердцах, а умудренные опытом турки тут же гасили его. Нури-бей мрачно отмалчивался. Надорвав глотки и утомившись от «резни на словах», порешили отправить троих послов к паше: пускай приструнит греков. Кто он, в конце-то концов, – паша или халва с мылом? Давно что-то не болтались виселицы на Большом платане, да колья который год стоят пустые. Недаром так распоясались гяуры. Этот бешеный пес капитан Михалис того и гляди въедет на кобыле в мечеть и выгонит правоверных оттуда плетью. И как допускает такое Аллах! Вздернуть его, чтоб другим райя неповадно было. А паша вместо этого заигрывает с греками, играет в нарды с митрополитом, пьет мастику… и называет это «справедливостью».

На следующий день, получив все напутствия, трое избранников направились во дворец паши. Посередине, выпучив глаза, семенил тощий как скелет муэдзин, по правую руку от него чинно выступал Селим-ага, слева шел Нури-бей, погруженный в свои мысли. У каждого были личные соображения насчет разговора с пашой. Селим-ага ежедневно получал огромные доходы с полей, оливковых, миндальных рощ, виноградников и потому больше всего желал мира. Муэдзин, напротив, жаждал крови и уже предвкушал, как прочитает паше гневные слова из Корана. А Нури-бей шагал, глядя в землю, и душу его жгли сомнения. Этой ночью ему снова привиделся отец: грязный, в лохмотьях, он подошел и сунул ему под подушку кинжал с черной рукояткой. Утром Нури-бей заглянул под подушку, а кинжала нет. У него защемило сердце. Не доверяет мне старик, подумал он, боится, как бы я его и в этот раз не опозорил…

Паша, суровый, нахмуренный, восседал, скрестив ноги, на большом диване. Опять неприятности, псы с котами поцапались. Гяуры – будь они трижды прокляты! – хотят свободы, а у мусульман – будь и они трижды прокляты! – руки чешутся перерезать глотки гяурам. А на что вы, спрашивается, жить будете, если некому станет обрабатывать землю и платить налоги? Разве человек в здравом уме зарежет курицу, несущую золотые яйца?

Вошел сеиз.

– Повелитель, аги пришли.

– Пусть заходят! – Паша еще больше насупился.