Капитан Михалис

Капитан Михалис в упор посмотрел на него, и смутные подозрения сразу подтвердились. Кровь ударила ему в голову, он схватил скамейку, которую Риньо заботливо подставило ему под ноги, и чуть было не переломил ее пополам.

– Знаю! – ответил он сквозь зубы. – Креста на тебе нет – с басурманкой якшаться!

– Она примет нашу веру! – выдохнул Поликсингис.

Капитан Михалис вскочил, все плыло у него перед глазами.

– А чего так? Лучше уж ты в ихнюю веру переходи, хоть не будешь глаза мозолить! – буркнул он и стремительно вышел во двор.

Приближался рассвет. Деревенские гости продолжали есть, пить и веселиться. Кто-то достал из торбы волынку, во дворе уже отплясывали пендозали[53]. Молодожены – унылые, подавленные – сидели в углу на диване; ни он, ни она не торопились подняться наверх и лечь на усыпанное цветами брачное ложе. Старый Сифакас с закрытыми глазами слушал, как резвятся вокруг молодые, и представлял себя вековым платаном, а это – все его побеги…

Капитан Михалис заглянул в комнату и потемневшими от гнева глазами приказал жене: пошли!

Бог дал миру новый день. Солнце заглянуло во двор, где недавно отшумела свадьба. Везде валялись обглоданные кости, куски зачерствевшего хлеба, вповалку спали пьяные великаны, спрятав лица в бородах и всклокоченных волосах. Сегодня, на четвертый день Пасхи, в городе открылись лавки и мастерские. Солнце, обласкав их стены, покатилось в поля, в оливковые рощи, чуть задержалось над хутором Нури-бея, любуясь свежевыкрашенными окнами, перед которыми вовсю цвел жасмин. Сегодня Нури-бею привезли из Александрии четырех попугайчиков – двух зеленых и двух зелено-голубых, с желтой грудкой. Хозяин загодя нанял слепого певца Ибрагима: каждую пятницу тот будет играть на бубне и петь, развлекая Эмине-ханум. Вот уже пятнадцать дней Нури не появлялся в Мегалокастро: словно влюбленный щегол, устраивал он летнее гнездышко для своей подруги и страсть как соскучился. Третьего дня велел передать ей, что приедет, ибо не в силах больше выносить разлуку. Но она ответила через арапа, что, кажется, понесла и теперь никого не желает видеть. Только по вечерам приходит к ней Хамиде, дает ей какие-то снадобья, чтобы снять головную боль, поэтому пусть Нури-бей не приезжает до тех пор, пока она не родит.

Мало одного несчастья – пятнадцать дней не видеть любимую женщину и получить от нее такой ответ, – так еще и паша прислал к нему вчера сеиза – напомнить, что он слишком медлит с данным обещанием: позор не смыт, аги ропщут.

К тому же отец снится бею каждый день: ничего не говорит и даже не стоит у изголовья, а проходит мимо широкими шагами, босой, в лохмотьях, не удостоив сына взглядом.

И надо было, чтоб сегодня утром проклятый род, погубивший его отца, проезжал, возвращаясь со свадьбы, мимо хутора. Нури-бей заперся в комнате и выглянул из-за ставен: впереди ехал столетний капитан, а за ним – целое войско потомков.

Манусакас попридержал коня у ворот, вытащил серебряный пистолет и пальнул в воздух.

– Приветствую тебя, Нури-бей!

Тот молча кусал губы, спрятавшись за ставнями. Манусакас повернулся к ехавшим рядом.

– Говорят, он, собака, недоволен тем, что я притащил в мечеть осла для молитвы. Не будь я Манусакас, если я послезавтра на их байрам не притащу свинью!

Родичи его разразились хохотом и вскоре исчезли в облаке пыли.

Глаза Нури-бея налились кровью. Он спустился вниз, плеснул себе вина и вышел во двор. Земля у ворот была разбита копытами. Он встал на дороге, глядя вслед своим недругам. Чуть наклонил кружку, и несколько капель вина пролились на землю.

– Вот так пусть прольется и моя кровь, если я не сделаю того, что задумал!

Потом жадно припал губами к кружке. Вино текло по подбородку, лилось на грудь, а он все не мог оторваться. Осушив кружку до дна, вернулся в дом, взял пистолеты, зарядил их и опробовал – бьют исправно. Потом достал из ножен широкий обоюдоострый кинжал, проверил, хорошо ли заточен, и остался доволен. Целый день без дела бродил по двору, выходил на дорогу, скрипел зубами от бессильного гнева и понуро плелся обратно. Под вечер Нури-бей зарезал кролика, распорядился, как его приготовить, и плотно поел. Нарвав цветов жасмина, он рассыпал их на подушке и лег спать. Впервые за все время на хуторе проспал ночь спокойно, без сновидений. Отец к нему не являлся.

Наутро проснулся свежий, отдохнувший и принялся насвистывать в такт петухам, которые горланили с плетня, раздувая зобы. Сияло небо, и листва на деревьях, казалось, излучала свет. У ворот весело журчал родник, кудахтали куры. Из хлева высунулся конь и громко заржал, радуясь наступившему дню. Вот так же и Нури-бей чувствовал, что сердце у него ликует.

Во дворе к нему подбежал и стал ластиться, повизгивая, старый пес Карцонис. Нури-бей заглянул в хлев, потрепал по холке коня, велел слуге подогреть воды и искупать его, а сам напоил животное и засыпал в ясли корма. Затем кликнул кухарку, приказал собрать себе в дорогу еды и бутылку лимонной ракии, да побыстрее.

– За хозяйкой едешь? – поинтересовалась старуха.