Капитан Михалис

И Патазмос тихонько запел, размахивая в воздухе рукой, будто дирижерской палочкой: «Все ты забыла, но вспомни тот далекий рассвет…» Друзья подхватили припев: «Эй, эй, тот далекий рассвет! / Как я тебя целовал, а ты говорила: „Нет! Нет!“»

– Так вот какую песню ты сложил о бедной вдове! Побойся Бога! – Стратис зажал ему рот. – Не знаешь, что поют в таких случаях?

– Тропарей захотел? С превеликим удовольствием!

Патазмос повернулся к покойнику, перекрестился и затянул какой-то псалом. Но закончить Патазмос не смог – разрыдался. А за ним и приятели, обливаясь слезами, припали к холодному телу.

– Брат мой, несчастный мой брат!.. – выл Фануриос.

Весь дом огласился воплями. Дверь в соседнюю комнату приотворилась, выглянула голова, покрытая черным платком, но Патазмос сердито замахал рукой, и голова исчезла.

Друзья выплакались, слезы принесли облегчение: каждый почувствовал прилив бодрости. Фануриос поплевал на ладони и сказал, потирая руки:

– Ну, братцы, а теперь давайте прыгать через него!

– Молодец! Здорово придумал! – в один голос воскликнули Стратис и Патазмос.

Подоткнув длиннющие шаровары, чтоб не путались в ногах, друзья перенесли покойника поближе к двери, выходящей во двор.

– Я первый! – заявил Фануриос. – Я брат ему!

Он отступил в глубь комнаты, разбежался и прыгнул так высоко, что ударился о притолоку. Но даже не почувствовал боли.

– Я перепрыгнул! – с гордостью провозгласил он. – Теперь твоя очередь, Стратис!

Тот взял разбег, ловко, по-кошачьи изогнулся в прыжке и пролетел над покойником, не зацепив его. Переведя дух, Стратис повернулся к лирнику:

– Ну, давай, Патазмос.

Но тот вдруг оробел. В нерешительности смерил взглядом помост. Какого черта его положили так высоко?

– Я не буду прыгать, – пробормотал он.

– И не стыдно тебе, Заноза?! – укоризненно проговорил Фануриос. – Критянин ты или нет? Прыгай, не трусь!

– Сказал – не буду! Мое дело на лире играть!

– Вот, значит, какой ты друг Манусакасу! Да своим отказом ты оскорбляешь саму память о нем! А ну прыгай, не то я сейчас колбасу из тебя сделаю!

Патазмос огорченно почесал плешь. Нехорошо получается, ведь он и в самом деле очень любил Манусакаса.

– Ладно! – наконец решился он и изготовился к прыжку. – Го-опля!

Однако, когда подлетел к помосту, ему вдруг почудилось, что Манусакас вдруг вознесся под самый потолок, и у бедняги подкосились колени. Помост опрокинулся, покойник рухнул на пол, а Патазмос упал на него.

– Тьфу, дерьмо собачье! – в сердцах закричал Фануриос. – Пошел вон отсюда! Всех нас опозорил! – Он пинком вышиб Патазмоса на улицу. – А ну-ка помоги, Стратис!

Они подняли с пола покойника, опять завернули его в саван, уложили на помост и пристроили в руки иконку.

– Не обижайся, брат! – утешал мертвеца Фануриос, поглаживая его по бороде. – Тебе ведь не больно.

Наклонившись, он поднял с пола бутыль, поболтал ее. На дне еще оставалось немного ракии. Друзья разлили остатки и снова выпили за упокой. Глаза у них слипались, головы свешивались на грудь. Вскоре оба храпели.

Солнце не прошло и половины пути, а капитан Михалис уже спешился во дворе Манусакаса. В черной рубахе, с черным платком на голове, в черных сапогах – ни дать ни взять Харон, – он отстранил женщин, которые с рыданиями бросились к нему. Войдя в дом, склонился над покойником, поцеловал в лоб и долго стоял, не отрывая взгляда от застывшего лица брата. Нынче с утра соседки принесли охапки васильков, майорана, мяты, ромашек и убрали ими гроб.

Капитан Михалис не проронил ни слова, ни слезинки. Жена Манусакаса Христина, сыновья и дочери, брат Фануриос, друзья Стратис и Патазмос, соседки окружили его, и казалось им, что братья – живой и мертвый – ведут между собой безмолвный разговор, глядя друг другу в глаза.

Постояв у гроба, капитан Михалис поднялся на второй этаж, в спальню брата. С грустью посмотрел на широкую опустевшую кровать, перекрестился на образа в углу, выглянул в окно. За куполом церкви Святого Иоанна виднелось вдали родное село Петрокефало, где и теперь живет отец. Но куда бы ни обратил взгляд Михалис, все заслоняло лицо покойного брата.

– Прощай, Манусакас! – Он бережно потрогал лежащие на тумбочке инструменты: брат еще недавно ими пользовался.

Пришел священник, покойника подняли. Женщины хватались за гроб, не давая выносить. Христина без чувств повалилась на пол, вокруг нее захлопотали соседки, брызгая в лицо водой, а похоронная процессия тем временем вышла за ворота и направилась за околицу, к кладбищу.

На похороны опять собралось много народу со всей округи – вооруженные мужчины, женщины в черных платках, – ведь Манусакас был человек известный, опора деревни. В этот траурный день ни один турок не решился показаться на улице. Женщины рвали на себе волосы, причитали, на все лады расхваливали убитого. Старый Сифакас, опираясь на сучковатую палку, первым шел за гробом. Много смертей повидал он на своем веку и хорошо знал, что Харон, этот сборщик податей на службе у Всевышнего, не ведает пощады. А потому незачем слезы лить, и старик шагал твердо и прямо, постукивая палкой по камням.