Капитан Михалис

Вот и пролетел у Сиезасыра медовый месяц. Скоро сорок дней после гибели Манусакаса. Его старший сын, Тодорис, никак не успокоится в своей глухой деревне. Дядя Михалис жестоко обидел его, назвав молокососом.

– Сколько тебе лет? – спросил он тогда.

– Семнадцать.

– Не лезь не в свое дело! Молод еще!

Семнадцать лет, видите ли, мало! Да он в свои семнадцать лет на любое мужское дело годен! Может впрячься вместе с быком Русосом в плуг и вспахать все поле, может девку повалить и обрюхатить, может подстеречь Хусейна, племянника Нури-бея, первого турецкого забияку в Петрокефало, и вонзить ему нож в горло… А он – «не лезь не в свое дело»!

– Мама, за что меня дядя обидел? – все время пристает он к Христине.

Завтра уж сорок дней, как убили Манусакаса, а вдова его ежедневно приходит к нему на могилу – рыдает, царапает ногтями землю.

– Дядя прав: не возмужал ты еще, Тодорис. Он сам отомстит за кровь твоего отца.

– Но когда же, мама? Когда?! Завтра сорок дней, а мы едим себе, пьем, работаем, как будто так и надо! Неужели тебе не снится отец? Ко мне он каждую ночь приходит с укорами…

Юноша устремил тоскующий взгляд вдаль, туда, где у подножия горы раскинулось под солнцем Петрокефало. Он знал, что там живет много богатых турок, и среди них племяш проклятого бея. Потому и не мог оторвать от той деревни горящих глаз. Загорелые щеки парня уже начали покрываться легким пушком, и на груди появилась темная поросль. Большую часть года он проводил в горах с отарой, но теперь ему становилось все тягостнее переносить одиночество, и по воскресеньям он норовил спуститься в деревню, поглядеть на девушек. А когда убили отца, и вовсе в горы не вернулся – послал вместо себя брата Костандиса. Стал он носить отцовские сапоги, жилет, повязывал голову платком, как дядя Михалис, не расставался с доставшимися от отца кинжалом и кисетом и все чаще наведывался в Петрокефало.

– Ну я пошел, мама. – Он быстро поднялся с могилы.

– Куда, сынок?

– В Петрокефало. Тебе ведь нужны были гранаты для кутьи. Пойду принесу. У деда они висят на балке.

Из-под черного кушака сверкнул кинжал со следами крови. Тодорис сам вынул его из груди отца, когда того нашли под каменным дубом. Мать хотела обмыть кинжал, но Тодорис не дал.

– Эту кровь только кровью можно смыть! – сказал он и сунул окровавленный кинжал за пояс. С тех пор парень даже ночью клал его себе под подушку.

– Оставь ты этот нож, Тодорис, – просила мать. – Пока будешь держать его под подушкой, отец будет во сне являться к тебе…

– Я этого хочу, мама, – отвечал сын. – Пусть является. – И, перекрестившись, опять клал кинжал под подушку.

Поглубже засунув кинжал за пояс, Тодорис решительно двинулся с кладбища.

– Будь осторожен, сынок! – крикнула ему вслед мать, услыхав, как грохочут у него под ногами камни. – Заклинаю тебя, ведь ты у меня теперь единственная опора!

Но Тодорис уже скрылся из виду.

На тропинку, вьющуюся меж кустов вереска, прямо ему под ноги выскочил заяц. Точным ударом палки Тодорис сбил его, схватил за лапы и размозжил зверьку голову о камень.

Вот и гостинец деду. Старик любит полакомиться дичью, благо все зубы у него еще целы.

Довольный собой, Тодорис двинулся дальше с добычей в руках. Добрый знак, подумал он, неспроста попался мне этот заяц. Вот так же и Хусейна схвачу за ноги да размозжу ему башку. Правда, он все же не заяц, руки у него крепкие. Сперва надо будет побороться.

Вчера Тодорис вызвал турка свистом с гумна.

– Эй, Хусейн! Ты не забыл, что послезавтра сорок дней, как твой дядя Нури убил моего отца?

– Чтоб ему в гробу перевернуться! – хохотнул Хусейн.

Глаза у Тодориса налились кровью, по телу прошла дрожь.

– Ну чего уставился, гяур? Ходят тут всякие, от дела отрывают!

– Ладно, не хорохорься, давай померимся. Турок буду, если не положу тебя на обе лопатки!

– Меня?! Ах ты, деревенщина! Где будем бороться? Назначай встречу!

– На том самом месте, где убит мой отец. Под большим каменным дубом. Послезавтра, как исполнится сорок дней… Рано утром, чтобы никто не видел и не знал.

– На ножах, что ли?

– На ножах.

На том и расстались. Хусейн вернулся на гумно, а Тодорис, придя домой, сел на пороге, вытащил из-за пояса кинжал и собрался было его наточить, да передумал: нельзя, чтоб с кинжала стерлась кровь, – и спрятал обратно за пояс. Затем встал, вышел на дорогу, прислонился к стволу дерева.

Неподалеку у колодца девушка набирала воду. Наполнив кувшин, поставила его на плечо и собралась идти, но неожиданно поймала на себе взгляд Тодориса и вся залилась краской. Он тоже невольно покраснел, залюбовавшись ею: загорелая, стройная, круглолицая, черные брови вразлет, а миндалевидные глаза смотрят настороженно, но и лукаво.

– Везет мне сегодня, вот и Фросаки встретил, – пробормотал Тодорис. Сердце у него радостно екнуло.

Он огляделся: вокруг ни души. Во всем мире словно осталась только одна эта девушка с золотым солнечным нимбом над головой. Тодорис мгновенно очутился у колодца.

– Здравствуй, Фросаки! – Он посмотрел ей прямо в глаза, потом обвел взглядом фигурку, маленькие загорелые ноги в деревянных сандалиях.