Капля духов в открытую рану

Следующее утро, когда не нужно было никуда бежать, оказалось самым счастливым в ее жизни. Няню еще не рассчитали. Никуся с отрешенным видом отправлялась в школу, Нехорошев собирался на работу. Ася вышла на кухню в ночной сорочке и чмокнула его в шею: «Пойду еще посплю».

За Никусину жизнь Ася взялась с вдохновением. Ей думалось представить домашнее задание как увлекательное приключение, ей хотелось много говорить с Никой, ходить по выставкам, театрам, слушать музыку, смотреть кино. Но Ника не разделила Асиной страсти. Она все делала с мучительной гримасой, железную мамину логику и образный язык игнорировала, уроки учила под давлением, на танцы ходила с неохотой. Вяло смотрела, как мама на скамейке в раздевалке расстилает чистую салфеточку, чтобы Никуся села на нее попой в белых трусиках, как аккуратно складывала одежду, помещая нижнее белье в отдельный чистейший пакетик. Пока Ася поджарой борзой бегала по магазинам, Ника заканчивала занятие и высыпала из мешка одежду на грязный ковер. Уставившись в одну точку, она медленно поднимала с пола майку и неспешно натягивала ее на себя. Салфеточка под попу валялась около ботинок, впитывая осеннюю слякоть. Ася ежедневно собирала кучу Никусиного белья и устраивала стирку, чтобы наутро все повторить сначала. К порядку Ника не приучалась, зато Ася со временем заставила себя не видеть грязь. Стиральную машину крутила раз в два дня, а позже, как и все нормальные люди – раз в неделю по субботам.

В конце учебного года Ася, не особо веря в удачу, отвела Никусю в ближайшую музыкальную школу. Учительница по фортепиано – в коричневой юбке до середины икры и жидким пучком волос того же цвета – прохлопала в ладоши несложный ритм.

– Повтори, – улыбаясь, сказала она Нике.

Никуся отбила нечто очень приблизительное, и Ася закатила глаза. Ее собственное абсолютное чувство ритма не выдержало такого испытания. Пианистка дала «ля» большой акты и «ля» третьей. Какая нота выше?

– Первая, – сказала Ника.

– Выше – в смысле тоньше, писклявее, – подсказала Ася.

– Они обе писклявые. Только одна басит, а другая визжит.

– Пусть так, – улыбнулась училка. – Какую песню хочешь спеть?

– Никакую. Я не люблю петь. – Никуся равнодушно смотрела в окно на нежнейшую майскую листву.

– Наверное, вам стоит заняться чем-то еще. – Училка не хотела обидеть мать, но к Нике потеряла всякий интерес. – Танцами, например.

– Представляете, какие танцы без чувства ритма? – отчаявшись, прошептала Ася.

– А знаете что? – Пианистка встрепенулась. – У нас с сентября будет работать виолончелист, Константин Петрович. У него недобор. Давайте запишем вашу дочь к нему. У нее крепкие ручки, а вдруг?

– Хороший педагог? – ожила Ася.

– Он раньше в филармонии работал, но почему-то ушел. Это будет его первый класс в музыкальной школе.

С букетом и в белых блузках они предстали перед Константином Петровичем после летних каникул. Маленький и взъерошенный виолончелист смотрел вокруг растерянно, будто собирался сбежать.

– Как зовут? – спросил он сухо.

– Ника Нехорошева, – отфутболила его неприязнь Никуся.

– Анастасия – ее мама. – Ася улыбнулась и протянула руку.

Смысл жизни неожиданно вспыхнул в одном глазу виолончелиста, и он припал к Асиной руке губами, ударяя ей в нос крепким перегаром:

– Костик. В смысле… Константин Петрович. Ну-с, какую музыку ты любишь? – обратился он к Нике.

– Никакую.

– Тогда я сыграю Шопена. Если тебе понравится, будешь исполнять его в седьмом классе на экзамене.

Костик взял виолончель, подстроил лады и заплакал на ней мягким баритоном. У Аси подкатил комок к горлу. Божий дар всегда пробивал ее на слезы. Никуся прислонилась к закрытому пианино, подперла щеку пухленьким кулачком и заснула. Очнулись все одновременно. Костик отложил инструмент и протянул смычок Никусе.

– Покажи мне, как я его держал?

– Вот так. – Ника взяла смычок, взъерошилась, согнулась, как Костик, и, закатив глаза, начала водить им по воздуху, копируя учителя в малейших движениях.

Ася с Костиком расхохотались.

– На сегодня все. Приходите в следующий раз. – Костик метнул искру, вновь целуя изящную Асину руку и пухлую Никину ладошку, которую она бесцеремонно подсунула ему под нос.

У Аси началась новая жизнь. Теперь она дважды в неделю по-черепашьи носила на своем хребте застегнутую в чопорный чехол побитую виолончель, которую Нике выдали из школьных запасников. Она полюбила этот инструмент какой-то поздней любовью седого монаха, заметившего из оконца своей кельи юную молочницу с босыми ногами. Она выходила из своего тела всякий раз, когда Никуся опускала смычок на струны и издавала рыдающее крещендо, «ля» или «ми» на одноименных струнах. Пока Константин Петрович учил ее только извлекать звук, и она делала это медитативно. И, как казалось Асе, крайне мудро.

– У девочки странный талант, – поделился с ней Костик. – Она абсолютно неритмична, совершенно не способна интонировать, но… как она умеет плакать, как умеет передавать печаль! Мне и самому интересно, что из этого выйдет.