Карамель (СИ)

«В завещании Клауса Голдмана говорилось, что отделы, записанные на Карамель Голдман, переходят во власть государству, как только она считается нетрудоспособной, больной или же по причине смерти».

Теперь посторонние пасти посторонних управляющих раскрылись, и острые клыки свои направили в сторону моего дела. Нетрудоспособная и больная? Отнюдь! — меня словно несколько раз ударили ножом в спину, прямо под лопатки с обеих сторон. Мне вырезали крылья жителя на поверхности, и теперь я паду. Я отправлюсь в презренный мне ад из нелюдей и для нелюдей, и я буду погибать и погибать там без устали множество раз, пока не смогу взобраться обратно наверх, чтобы, глотнув в последний раз воздуха Нового Мира, отправиться вниз — но уже с невероятной высоты, с небывалой скоростью и с оглушающим звуком падения. Ничего не могло быть уже хуже. Я не понимаю, почему это происходит со мной… Почему?

Новый конверт озаряет стол и задорно пляшет, пока я не касаюсь его дрожащими пальцами. Отца закидывают этим шлаком, а он моментально перенаправляет их мне.

«Разврат! Семья Голдман не доглядела за своей старшей дочерью!»

В доказательства тому публике и в провокацию тому мне прикреплены несколько фотографий, датированные вчерашним днем. Мой короткий свитер обнажает колготки с прорисованным чулочным рисунком на щиколотках и нижней части бедра. Второе фото представляет меня в тот самый миг, когда я безрассудно и очень быстро садилась в машину к Серафиму. Не понимаю ракурсы съемки, пытаюсь приглядеться — неужели те самые пресловутые и расставленные, развешенные по всему несчастному Новому Миру камеры видеонаблюдения.

Я зову Миринду — почти шепчу, вдруг осознаю это и зову ее более ясно, но голос дрожит, плачет, почти воет. Горничная появляется в дверях.

— Миринда, набери мне ванну, — велю я, и глаза мои не выказывают ни капли волнения.

— Вы уверены, мисс Голдман?

Ее вопрос еще больше разрушает меня, разъедает, подначивает. Никто не смеет обращаться со мной с таким неуважением, и мысль того возвращает ко мне былую дерзость.

— Конечно уверена! — повышаю голос я и скалюсь. — Бегом, Миринда, пошла и набрала мне ванну!

Служанка исчезает, слыша в ответ многочисленные ругательства, что сыплются из моего рта, как из дырявого мешка. Насадка с насоса падает в коридоре, тухнет свет в спальне, и каблуки Миринды уносят ее по лестнице вниз — в ванную комнату.

Я жду с несколько минут, но более конвертов не наблюдаю. А та пара минут — прошедшая, она сломала меня, сломала все, что у меня было, сломало то, что делалось моими руками и руками моих родителей. Я представляю отца — не осуждающего меня, не вслух — точно, представляю, каково ждет его обсуждение меня с давней приятельницей-бутылкой. Я заглядываю под стол и достаю коробку — пусто. Пусто и как предусмотрительно: никакой выпивки, никакого алкоголя — но бьет меня в виски невероятной силой, отчего я хватаюсь за голову.

И вдруг раздается писк — еще более режущий и раздражающий. Для начала я прячу коробку, затем жму на мигающий экран.

— Карамель! — вздыхает появившееся изображение отца — лицо мужчины гладко выбрито, скулы блестят, отточенные зубы держат звериный оскал. — Я заехал в администрацию школы, и, знаешь, кого я встретил? Твоя подруга Ирис сидела там и рассказывала о том, какая ты плохая, в красках расписывая ваши недавние похождения и принося свои извинение за косвенное причастие.

Речь его складна и чиста, мне не верится, что он способен был на вчерашнее — искусное притворство. А было ли то? Безумие…

Я хочу выругаться в адрес подруги, но перед отцом не смею, посему проглатываю злость и киваю.

— Хочешь искать виноватого? — говорит он. — Не вини ее. Вини меня. Это я не смог тебя воспитать.

Слова эти очень сильно бьют по моему самолюбию и трезво мыслящей голове; воспитание — вот, чем я могла всегда гордиться и гордилась. Семья Голдман — самая востребованная и успешная семья современности, дурного тона просто быть не могло с моего рождения, ибо портреты наши всегда зияли в рекламных компаниях и перед многочисленными другими управляющими. Связи семьи Голдман были по праву велики и обширны; воспитание — наше воспитание так предрасполагала к себе людьми. Но отец ныне думает иначе, и это удушающими пальцами обхватывает мое горло, когда как я еще пытаюсь вдохнуть последние порывы воздуха с поверхности, последние порывы ледяного ветра Нового Мира.

— Это вранье, — спокойно лепечу я, не выдавая свои эмоции. — Мне было плохо вчера, да, отец! Но все остальное — наглая ложь, это сквернословие пытается поддеть меня, но ты не должен тому верить. Отец…

Я пытаюсь защититься, пытаюсь найти способ оборониться.