Карамель (СИ)

— Ирис сказала, что ты плохо влияешь на Ромео, Карамель, — продолжает мужчина. — Она слышала ваш разговор, когда он просил тебя поцеловать. Администрация расценила это не как его самостоятельное желание, а как твое наглое поведение, приведшее к тому. Ты довела его до такого. — Отец отвлекается, смотрит через плечо, говорит кому-то: — Мне плевать на эти новости! Что с фотографиями? Это ее ноги в чулках! Ее! Никаких претензий к семье Голдман! Никаких!

Он почти рычит, зубы его еще больше обнажаются, и бледно-розовые десны видно также.

— Это не чулки, — отзываюсь я.

Никаких претензий к самой семье — конечно, он хочет, чтобы его эта история не задела ни единой гранью произошедшего: можно свалить всю вину — и даже не свершенное мной — на особу Карамель, упрятать ее куда-нибудь, выгнать — лишь бы избежать последствий. Рассмотрение всех претензий и жалоб — дело длительное и, по большей степени, бессмысленное, потому что, когда против тебя встает хоть один, толпа уверенно качает головой, будучи даже неосведомленной в имени осуждаемого. И поэтому я могу сказать точно — никто из моей семьи не вмешается за меня, не скажет ни слова, ибо все это будет звучать опрометчиво и заурядно. Я могла упрашивать их, содействовать в принятии решения о протесте, могла заразить пропитавшимся в меня аморальным сознанием — и тогда гибнет целая династия.

— Сегодня из дома не выходи, — голос отца звучит уверенно — он вновь разрезает тишину и мои мысли. — Отмени все встречи, Карамель. Семья Тюльпан — Винботтл — хочет подать на тебя в суд за то, что ты выставила их дочь в нелестном свете и попыталась осквернить всю семью, а, так как этой девчонке ударит восемнадцать через несколько недель, защищать ее права будут оба родителя — управляющий и адвокат: лучшие, — он говорит это, и я слышу, как все внутри меня бьется, и рушится, и разваливается, и острые углы эти разрывают меня изнутри.

Хочу обратиться к отцу, но перебиваю саму себя. Это бесполезно, Карамель, ты только что оступилась, идя по мосту Нового Мира, и сейчас отправишься в бесконечный полет через все эти крыши, лестничные пролеты, окна, машины, людей — удар!

— Ты совершеннолетняя, Карамель, — глухо роняет отец, и лицо его принимает вид чего-то тухлого, — и отныне Ты отвечаешь за свои проступки!.. Нет, это уберите из прессы… — Он отвлекается и машет рукой в сторону, опять скалится, затем, позабыв спрятать белые острые зубы, обращается ко мне. — Карамель, ни на чьи звонки не отвечай и из дома сегодня не выходи.

Он отключается.

Я остаюсь в пустом, но заполненном кабинете; и с дрожащими руками и ногами поправляюсь в кресле. Носком отталкиваюсь о пол и совершаю пол оборота, оказавшись к Новому Миру лицом к лицу. Панорамное окно пропадает, и теперь есть только я и этот проклятый город. Паутина с пауком, а мы даже не маленький народец, мы не жертва, мы не будущая еда хищника — мы еще меньше; мы — пыль. Я вижу, как все мы летаем в воздухе, но стоит смахнуть нас — кубарем вертимся и мчимся — не по своей воли — в другом направлении. Мы — нация пыли.

И вот смотря на этот город, я все больше пропитываюсь к нему ненавистью, ведь губят на люди, губит он — город. Он топит, душит, режет, вытряхивает, бьет, уродует, насилует — он имел каждого из нас, и воспрепятствовать тому никто не мог; мы поддались единожды, и теперь были обречены жрать сухой воздух и испивать пот тысячей двигающихся по Золотому Кольцу людей.

Я смотрю на крыши высоток, что почти приземляются на уровне моих глаз — так низко; а сколько здесь десятков этажей? Я еще на поверхности, но более не ощущаю себя принадлежавшей к ней. Меня раздавили и отправили в Острог — сию секунду и без возможности взойти на пьедестал успешных управляющих обратно. И почему-то именно сейчас вспоминаю одно из представлений моего будущего — вновь воображаю, как сижу в замкнутом, лишенном кислорода кабинете и работаю с документацией: такая учесть ждала Карамель Голдман до сегодняшнего утра. Но теперь кабинет этот разбирают по плитам и кирпичам, меня за шкирку роняют подле на мост и велят оступиться, а документы рвут на клочки и пускают по вечному потоку ледяного ветра. Прощай-прощай, Карамель, таких, как ты было много — тони! И я захлебнусь в этом горе и страхе, ибо более я не смогу вдыхать этот прожженный воздух Нового Мира.

Лукавый город с ехидной улыбкой подмигивает мне и отпускает — теперь я свободна.

— Мисс Голдман, ваша ванна готова! — обращается ко мне служанка, и топот от ее каблуков заносит женщину на порог кабинета. — Вам подать напиток, мисс Голдман?

Служанка получает мах рукой в сторону и — я даже не замечаю когда и как — исчезает.