Караван в Хиву

Огибая крайнюю кибитку у речного берега, Петр вдруг остановился; он увидел Гуляева, который тихо шел к реке, смотрел под ноги и ничего не замечал вокруг. У Петра мелко подрагивали колени, не хватило решимости тут же окликнуть старшего посланца. Подумал только: «Неужели у реки назначил свидание ханской дочери? И где-то, наверное, коней припрятал. Или…» Мысли Петра прервались разом: едва Гуляев спустился в речные заросли и не стал виден, как за ним туда же торопливо прокрался рослый смуглолицый нукер, обвешанный оружием.

Большие ладони Петра стали влажными. «Что это он выслеживает Гуляева? Какой интерес имеет? Или умыслил недоброе?»

Чучалов проворно юркнул в кусты, вжался в сухую колючую траву, чтобы нукер его не заметил, – тот бесшумно крался по приречным зарослям, рукой отводил в стороку гибкие ветки, а потом залег у корневища давно срубленной ветлы и стал почти не виден.

«Как рысь в засаде, – с бьющимся сердцем подумал Петр. – Но что ему здесь делать? А может, ревнивец? Прознал о ханской дочке каким-то образом и хочет изничтожить Якова? Ну нет, Гуляева я тебе так запросто не дам, бес некрещеный! Его судьба – моя судьба, одной веревочкой-надеждой связаны…»

Петр осторожно прополз между кустами чуть выше затаившегося доглядчика и увидел Гуляева. Тот сидел на серой бесформенной глыбе песчаника, кидал в воду камешки, но смотрел под ноги в песок, а не в реку, где светлые легкие брызги конопатили водяное зеркало Эмбы. Багряные сполохи ранней вечерней зари выкрасили в алый цвет и голые откосы берега, и заросли тальника над ним, и водяные брызги, которые взлетали и неслышно падали вниз.

Оседланных коней поблизости Петр не приметил, и это его слегка успокоило. Он стал присматривать за нукером – не переполз бы куда в другое место, не враз потом при нужде приметишь. Только подумал об этом, как сверху к реке спустилась женщина. Она подошла со стороны стойбища, приблизилась к Гуляеву, откинула с головы легкое черное покрывало. Вечернее солнце озарило молодое лицо киргизки, ее волосы, украшенные спереди обручем с яркими драгоценными камнями.

– О-о, моя дивная карагоз, – прошептал Гуляев и сделал ей шаг навстречу. И она ступила раз и второй навстречу Якову, тихо звякнули серебряные шолпы в косах девушки.

– Ширагим[30], – отозвалась певучим, мягким голосом девушка и припала к Гуляеву.

Петр с тоской подумал, что он на месте Якова и минуты бы не колебался! Такую богиню да не увезти на край света? Эх, Яков, Яков, не понимаешь ты своего Богом подаренного счастья!

Над обрывом кашлянула старая Кельдибика, и девушка встрепенулась.

– Прощай, Ямагуль, навеки прощай! Не увидимся больше. – Из широко раскрытых глаз девушки покатились слезы. – Степную орлицу посадят в каменную клетку, где окна и те закрыты решетками… Старшую сестру Нямгалы отдали в Джунгарию, нет ее больше, умерла там милая сестрица… И меня ради отцовского дела отдают в рабыни Каипу, этому жестокому сабарману![31]

Матыр-Ханикей не сдержалась, вновь упала на грудь молодому посланцу. Он обнимал ее плечи, умытое слезами лицо покрыл прощальными поцелуями. Заговорил, волнуясь:

– Уедем со мной, милая карагоз! Увезу и под страхом смерти. У меня и кони с ночи еще за тальником спрятаны. Хоть день, да наш в вольной степи…

Девушка ладонью прикрыла губы посланца, печально опустила голову.

– Ханские дочери всегда были как задаток мира у степных народов. Так было, милый ширагим, так будет, пока солнце и луна ходят над землей. Нельзя увозить ханскую дочь. Если и на час увезешь с собой – убьют меня. И тебя убьют! Хан прикажет забросать нас камнями – такой обычай киргизского народа. Соседние орды войной пойдут на наши улусы, много крови прольется… Иди, мой смелый барс, иди… И меня отпусти.

Гуляев с болью в голосе выкрикнул, забывшись, что старая Кельдибика может услышать его:

– О горе мне, бедному толмачу! Разве может жайтак любить ханскую дочь! Знай, милая айгуль[32], я никогда не возьму в жены другую! – клялся потрясенный расставанием Яков, с трудом разжимая пальцы.

Матыр-Ханикей пятилась от него, шептала:

– Прощай, ширагим… – Девушка плакала. – И мне солнце над чужой землей будет не в радость.

– Прощай, счастье-солнце мое, прощай, Матыр-Ханикей, ненаглядная айгуль, – отвечал Яков на русском языке, сделал шаг к девушке, чтобы хоть на миг да продлить горькую встречу.

– Бата, – со слезами в голосе проговорила Матыр-Ханикей и помахала рукой.

– Благослови Аллах и тебя, милая. Бата, – как горестное эхо отозвался Яков.

Над обрывом вновь, тревожно теперь, кашлянула старая нянька, поторапливая девушку.

И в этот миг Петр краем глаза увидел, как из своего укрытия приподнялся нукер. Он вынул из-за голенища широкий нож, качнул его на ладони, словно взвешивая, уперся левой ногой в землю понадежнее и резко взмахнул рукой.

– Яков, берегись! – взорвался диким криком Петр и на ходу выхватил пистоль из-за пояса под кафтаном. Что он будет делать, оказавшись рядом с сильным нукером, Петр не знал, но страха в душе у него в тот миг не было.