Kardemomme (СИ)

— А потом я медленно расстегну твои джинсы.

— Сейчас я начну убивать.

— Тебе же нравится, детка. Я знаю.

— Эвен, не тогда, когда мама прямо за этой дверью.

— Она не войдет без стука.

— Но определенно услышит, если мы сорвемся и трахнем друг друга. Ты знаешь, мы не умеем тихо.

— Ну, да, в прошлый раз Линн очень ругалась.

— Вот именно, даже Линн!

— Твоя мама гостит у нас целую вечность. Я скоро в девственника превращусь.

— Всего второй день, не ворчи. А хочешь, примем душ вместе? Вода шумит достаточно громко…

— Душ. М-м-м-м… ты помнишь?..

— О да, помню очень хорошо все те штуки, что ты любишь выделывать в душе. А еще могу повторить тот утренний трюк на бис. Если захочешь…

— Захочу? Ха! Прямо сейчас я просто хочу знать, почему мы все еще стоим здесь и разговариваем?!

========== Часть 16. ==========

— Доброе утро, — улыбается широко, переступая порог их квартирки.

Исак отрывает взгляд от кружки с кофе и смотрит. Смотрит почти безразлично. В его глазах — ничего, кроме усталости и разочарования, и пары-тройки литров крепчайшего кофе, быть может?

— Ты спать не ложился?

Идиотский вопрос. Исак дергает плечом, отворачиваясь. Влажные после душа волосы отсвечивают золотым, отражая первые лучи заглядывающего в окно просыпающегося солнца.

Эвен вздергивает брови, но молчит, стягивая с плеч холодную куртку. Вообще-то он ждал лавины звонков и смс, ждал криков по возвращении и обиженных упреков. Ждал хотя бы простого вопроса: “Ты где, сука, шатался больше суток?”.

И вместо всего — тишина. Тишина и такая глубокая грусть, что скручивает кишки узлом и сдавливает горло колючей веревкой.

— Не думаю, что это имеет значение, — голос хриплый, простуженный, как если бы он голый и мокрый курил на балконе всю ночь, пялясь на звезды… или высматривая знакомый силуэт на ведущей к дому дорожке.

Эвен Бэк Нейшейм, ты идиот.

“Ведь я говорил тебе, помнишь? Я говорил в самом начале, когда ты вернулся ко мне, я говорил, что сделаю больно, что похерю все то, что есть между нами…”, — ни слова не срывается с обветренных губ.

Он просто подходит ближе и видит, как пальцы, стискивающие чашку, побелели, как сжатые в полосочку губы мелко дрожат, как вздрагивают ресницы.

— Послушай, Исак…

Он мнется, не знает, как начать, как сказать. У него то ли язык отнялся, то ли враз забыл все слова и, кажется, даже звуки. Мальчишка кивает. Грустно и так обреченно, будто знает заранее, будто смирился, будто понял давно.

Блять, все не так.

Длинными пальцами — по прохладной коже, скользнет по плечу до ключицы, обведет по контуру родимое пятно, про которое знают лишь двое. Их маленькая не очень понятная тайна. Исак вздрогнет, опуская ресницы, воздухом захлебнется. Дернется, будто изо всех сил сдерживая рвущееся рыдание.

— Значит, это конец?

А голос — бесстрастный, сухой, ломкий. Как крошащийся в пальцах высохший лист клена, что растет под окном их спальни, и сильный ветер царапает ветками приоткрытое окно.

Эвен молчит, а Исак продолжает, и каждым словом будто гвоздь в гроб забивает. В гроб, где покоится вся их любовь, все то, что было, все то, что уже не случится.

— Просто скажи, ты возвращаешься к Соне? Или это кто-то еще? Кто-то, кто вскружил тебе голову? Кто стал твоей новой ид… — запинается, проглатывая слово “идея”, уж слишком близко к болезни, уж слишком нечестно, подлый прием. Заканчивает, стараясь не всхлипнуть, — …любовью. Новой любовью.

“Ты никогда не говорил мне, что любишь. Но помнишь, то смс? Я и сейчас перечитываю его время от времени, чтобы поверить, чтобы вспомнить, чтобы не натворить…”

Эвен не отвечает. Не моргает, не дышит. Он просто смотрит на Исака, распахнув глаза так широко, что в них можно провалиться, наверное. Правда, он и так провалился. Давно-давно, еще тогда, на первой встрече группы Уюта.

— Ты подумал… Боже, Исак, — отмирает, выходя из ступора, притягивает ближе, пряча лицо где-то между плечом и шеей, а пальцы блуждают по спине, пересчитывают позвонки, гладят, ласкают. — Ты правда подумал, что есть кто-то еще? Что кто-то мог появиться?

Нет, Эвен, ты не идиот, — много, много хуже…

— Люблю лишь тебя, понимаешь? Ты же мой, а я — твой. Как ты мог об этом забыть?

И снова, почти неосознанно, гладит небольшое темное пятно на ключице, так напоминающее букву. Исак дергает плечом, пытается отодвинуться, пытается не реветь…

— Глупые родимые пятна, все это хуйня. И это не ответ… ты ушел.

— У меня было обследование, детка. Все эти дни, потому я подолгу пропадал и чаще молчал. А вчера — последний, финальный этап. Они хотели убедиться, и потому оставили до утра. Я не хотел тебе врать, и не знал, что сказать, а потому промолчал. Знал, что ты будешь волноваться, прости. Но не думал, что придется остаться там на ночь. Просто приступов не было очень долго. Они хотели быть уверенными…

Исак трясет головой, будто в уши попала вода и мешает слышать нормально.

— Не понимаю ни слова. О чем, блять, ты говоришь? И почему нельзя было просто оставить записку?