Карьеристы

Хриплый собачий лай, жуткий лай, нарастающий и стихающий рев машин по утрам, позолоченным восходом, нагоняют ужас, поощряют убивать себе подобных, а если нет выхода — наложить на себя руки.

Странный дом, дом из живых бревен. В нем суровый холод железа и светлая нежность луны. Дом, наполненный непонятной ночной жизнью, за которой ты следишь и в удивлении не можешь сомкнуть глаз. И тогда тебя начинает мучить жажда, в горле пересыхает. Ты поднимаешься, ты идешь, вокруг ласковая прохлада, росные листья касаются твоего лица и напоминают слезы женщины. Ты повторяешь имя, дорогое тебе, имя, и дыхание перехватывает от ощущения счастья — небывалого и вездесущего счастья. Разве не оно созидающее начало мира? Дыхание перехватывает от счастья, такого же всемогущего, как бог, вступивший в бой со смертью.

— Не бог вступил в бой со смертью, — произнесла она, глядя ему в лицо.

— А кто?

— Женщина.

— Я позволил себе только сравнение. Я просто сделал такую запись в дневнике. На самом деле я ничего не знаю. Наша мудрость — прах. В твоей груди скрывается больше мудрости, чем в книгах всех философов. Вечная матерь, бессмертная женщина!

— Как ты ведешь свой дневник?

Она знала его ответ, но хотела сменить разговор.

— Я веду его в мыслях. Такова нынче жизнь: держать при себе письменные улики весьма опрометчиво. Один неверный шаг — и королева становится вдовой. Язык умолкает, бумага — никогда.

— Правда, — сказала она. — Правда, — повторила, заныв как звереныш, и принялась смеяться. Между тем в этой правде умещались и допросы, и пытки, и люди, повешенные под потолком, как собаки на яблонях.

Воображение было искорежено и отравлено. Безумие текло, как беспокойная река; приходилось стоять на берегу.

— Что ты еще записал в своем дневнике? — процедила она сквозь стиснутые зубы.

Теперь она нуждалась в утешении.

— Это ржаное поле. «Рожь! Среди берез! Видел ли ты что-нибудь на свете прекрасней?» Ведь ты же мне так ответила, когда я сказал: люблю. Эти слова означали: и я люблю. «Слышишь? Колосья шелестят!» — снова сказала ты. И этого вполне достаточно, чтобы взять с собой в небо это ржаное поле со всеми березами. Неумолимая месть скачет по земле на огромном коне и вытопчет это поле.

— Ты всегда так пишешь?

— Нет. Зачастую больше глупости. Что есть, то есть… Без глупостей скучно. Я благодарен ему.

— Кому?

— Тому, кто среди берез посеял рожь.

— Не благодари его. Он злой человек.

— Все ходят злые. Даже тени и те теперь злые.

— Эти черные кресты с изломанными концами! Эти свастики! Они так действуют. Люди шалеют от злости.

— Ты неглупо сказал.

— У меня есть основание так говорить.

— Знаю.

— Не всё.

— Когда-нибудь ты мне скажешь всё.

Она молчала.

— Я сегодня нарушил дисциплину, — произнес он легкомысленно. — Провинился. Не знаю, что будет. А чувствую себя счастливым.

— Тебя накажут.

— Если снимут голову, я на следующее свидание приду без головы. Все равно приду. Честное слово… Почему ты с каждым разом все реже смеешься? — промолвил он.

— Не знаю.

— Научись быть счастливой. — А я умею! — воскликнула она почти сердито. — Ты сам прекрасно знаешь, что я умею. Но с каждым разом я все острее чувствую близость разлуки. В одно прекрасное утро ты встанешь и скажешь: «Не провожай меня. И я тебя не буду провожать» И вдруг исчезнешь в лесу. Я останусь. Думаешь, счастливая? Раненая!

И она внезапно снова заныла как звереныш, и нельзя было понять, смеется она или плачет. Он давно заметил этот ее странный смех, переходящий в плач, отрывистую безмолвную речь — взволнованную, исполненную скорби.

— Недавно я слышала, как стонет раненая женщина, — продолжала она. — И ничем ей не могла помочь. Я даже не могла к ней приблизиться. Так она и осталась одна. Одна среди ночи. Теперь я в том же положении.

— Ты — сама доброта, — произнес он, и лицо его неожиданно просияло. — Ты всегда слышишь стоны раненого. И сама всегда раненая. И все чувствуешь одиночество. Ты — сама доброта. Беспомощная, как и всякая доброта в нынешние времена.

— Это слова из твоего дневника?

— Разве они несправедливы?

— Не знаю. Когда ты меня оставишь, у меня будет время обдумать каждое твое слово.

— У нас еще остался час.

— Только час?

— Целый час.

— Он пройдет.

— Есть вещи вечные. У них нет конца. Я буду думать о тебе. Продолжу свой дневник. А теперь можно и помолчать. И смотреть на тебя, чтобы каждая минута была наполнена тобой.

— Лучше говори что-нибудь. Говори обо всем: об отваге, подвигах, упорстве. Мне хочется стать такой же закаленной, как ты. Мне хочется стать отважной. Таким легче.

— Всегда бывает тяжело. Легко никогда не бывает. Отвага — это всегда слепая прыть, спортивный азарт или только долг, в котором отваги не так-то много. Боль всегда остается болью, а холод — холодом. И всегда тянешься к теплу. И к счастью! К счастью! К бессмертному сну! В ночных бдениях всегда жаждешь света. И зверь того же жаждет. Удивительно разумный зверь! Слышишь? Да… Может, это тебе ни о чем не говорит… Надо искать подлинный смысл, который трудно найти. Когда находишь, легче жить.

— Теперь подлинный смысл обретает только борьба.