Карл Маркс. Любовь и Капитал. Биография личной жизни

ЛИР: Кому-нибудь знаком я? Я — не Лир.

Так ходит Лир? Так говорит? Что ж, слеп я?

Размяк рассудок, и соображенье

Заснуло? Как, не сплю? Не то, не то…

Кто может рассказать мне, кем я стал?

ШУТ: Тенью от Лира.

Уильям Шекспир {1} [81]

Конечно, Маркс не умер в прямом смысле слова — но он превратился в призрак самого себя, в печальную фигуру, бродившую по большому дому, опустевшему без женщины, которая была с ним рядом 38 лет. Иногда он надевал теплое черное пальто и фетровую шляпу и уходил из дома — гулять в парке или на Пустоши {2}. Это были прогулки без цели; карты, на которую он привык полагаться, больше не было.

Теперь он так плохо видел, что возвращаясь, с трудом находил свой дом и отличал его от соседних домов — то, что он попал не туда, становилось ясно, только когда ключ не подходил к замку {3}. Дочери, Энгельс и Ленхен вместе решили, что его надо увезти из Лондона. Мейтланд-парк теперь был домом скорби — как когда-то Дин-стрит, после смерти Муша. Здесь Маркс никогда не поправился бы. Впрочем, не слишком заботясь об этом, Маркс находил даже некоторое удобство в своем состоянии. По рекомендации врача он наносил на тело йодную сетку, это вызвало сильное воспаление кожи. Женнихен он пишет: «Указанная операция… оказывает на меня превосходное воздействие. Существует единственный антидот для душевных страданий — это физическая боль. Положите на одну чашу весов конец света — и острая зубная боль его перевесит» {4}. Гнев тоже помогал ему справиться с тоской. Возможно, Маркс и старался скрыть свою неприязнь к Лонге за то, что тот увез свою жену и детей во Францию, но эта неприязнь обернулась настоящей яростью, когда он прочитал некролог жены, опубликованный в газете Лонге.

В нем Лонге упоминает о том, что пожениться Марксу и Женни долгое время мешали старые предрассудки, ибо Маркс был евреем. Маркс обвинил Лонге в подтасовке фактов, утверждая, что подобных предубеждений никогда не существовало (скорее, в подтасовке следует винить самого Маркса, потому что подобные предубеждения существовали наверняка). Его раздражало и множество других деталей, поскольку их наверняка подхватила бы вся европейская пресса. Он практически обвинил своего зятя в том, что тот порочит память Женни, написав Женнихен: «Лонге чрезвычайно обяжет меня, если впредь не будет упоминать моего имени в своих сочинениях» {5}.

Николаю Даниельсону Маркс сообщил, что собирается заняться вторым томом, так как хочет посвятить его Женни {6}. Однако в это же время Мейснер сообщил, что планирует опубликовать третье издание первого тома «Капитала», а это, по обыкновению, требовало обновления предисловия и внесения Марксом других исправлений {7}. Новость сразила Маркса. Он не имел никакого реального интереса к первому тому. Удивительно и нехарактерно для него: он принял решение внести как можно меньше изменений, а все остальное предоставить Мейснеру {8}. Это ярче всего продемонстрировало семье и друзьям, как сильно он потрясен потерей Женни. В былые годы он ни за что не позволил бы публиковать свое детище без долгих консультаций и переписки. Теперь казалось, что его это вообще больше не волнует.

Врач настаивал, чтобы тот поехал на юг, например в Алжир, чтобы поправить здоровье, но Маркс был абсолютно не готов к приключениям и вместо Алжира поселился на острове Уайт, который они с Женни называли раем, когда жили здесь 7 лет назад {9}. В викторианских семьях было принято, чтобы дочь — как правило, младшая — оставалась в семье, чтобы ухаживать за пожилыми родителями {10}. Маркс, Ленхен и Энгельс полагали вполне естественным, чтобы Тусси посвятила себя своему отцу. Однако это требование самопожертвования поступило как раз в тот момент, когда Тусси только-только обрела самостоятельность в поступках. И хотя она очень любила своего отца, меньше всего на свете ей хотелось играть роль сиделки. Тусси полагала, что отец решил заставить еще одну женщину из своей семьи посвятить свою жизнь ему, — и отказалась. Она рассказывала Женнихен, что чувствовала себя эгоисткой, потому что любила отца больше всех на свете, но все же «мы, каждый из нас, как бы там ни было, должны прожить свою собственную жизнь… сложно, но как я ни пыталась, я не могла подавить мое желание попробовать сделать что-то. Шанс обрести независимость очень соблазнителен» {11}. Ее бунт дорого стоил.