Карл Маркс. Любовь и Капитал. Биография личной жизни

«Но теперь все кончено. Я буду много и тяжело работать, чтобы добиться чего-то в жизни… Завтра мой день рождения — если я выполню хотя бы половину своих решений и планов, будет просто отлично» {19}.

Кризис Тусси стал первым тестом для Женнихен в роли наследницы своей матери — в том, что касалось деликатных семейных вопросов, — и она справилась с ним на «отлично». В конце января она писала своей младшей сестре:

«Я сочувствую всем многолетним мучениям, выпавшим на твою долю из-за этой помолвки, и поздравляю тебя с тем, какую силу духа ты проявила… Я так хорошо тебя понимаю, потому что и я сделана из того же теста — бездействие для меня смерти подобно. Ты улыбнешься, если я расскажу, как часто мечтаю о трудной ежедневной работе в школе, о суете железнодорожных вокзалов, об улицах, полных жизни, и обо всем интересном, что уносит меня прочь от убийственной скуки ведения домашнего хозяйства и монотонной ежедневной рутины моих обязанностей» {20}.

Она написала, что рада освобождению Тусси и открывшейся перед ней «перспективе единственного образа жизни, каким только и может жить свободная женщина — артистического». Наконец, она советует сестре не стесняться и обращаться к старым актерам за советом. «Имя всегда чего-нибудь стоит, а ты — Маркс» {21}.

Доктора решили, что зиму Маркс не может провести в Лондоне, однако варианты переезда на юг были ограничены. В Италию он ехать не мог, опасаясь ареста. Он не мог переплыть Гибралтар на пароходе без паспорта. Его личный врач настаивал на Алжире, но попасть туда Маркс мог, только проделав долгое путешествие через всю Францию. Тем не менее, Маркс выбрал именно этот маршрут, решив, что сможет передохнуть по пути и повидаться с Женнихен. Тусси проводит его до Аржантея и затем вернется в Лондон {22}.

В Аржантее, несмотря на радость встречи с внуками, Маркс чувствовал себя неважно, а потому довольно быстро продолжил свой путь на юг Франции. Невероятно — но черные тучи, носившиеся над островом Уайт, словно последовали за ним, сначала в Лондон, а потом и в Марсель. Он приехал туда в 2 часа ночи и вынужден был ждать — одинокий старик в длинном пальто — на холодной, продуваемой всеми ветрами железнодорожной станции {23}. Он писал Энгельсу:

«В какой-то момент я начал замерзать — и единственным спасением оказался алкоголь, к которому я и прибегал снова и снова». Он переночевал таким образом в Марселе и отплыл в Алжир — там его встречал приятель Шарля Лонге, депортированный в Алжир при Наполеоне III и за эти годы построивший неплохую карьеру, став судьей апелляционного суда.

Соотечественники встретили Маркса тепло, но дьявольская черная туча не оставляла его в покое. На пароходе он не спал две ночи подряд — из-за шума машины и воя ветра, — а в Алжир прибыл как раз к началу холодного и дождливого периода. Из-за этого он «промерз до костей». Маркс описывает эту дилемму Энгельсу: «Бессонница, аппетита нет, мучительный кашель, тревога и нередкие приступы черной меланхолии, как у великого Дон Кихота». Маркс уже подумывал вернуться в Европу, но у него не было сил на обратный путь. Ему хотелось проехать и вглубь материка, в Бискру — но и этот переезд занял бы 7–8 дней. Наконец сквозь тучи пробилось солнце, и Маркс подыскал себе отель на окраине Алжира, стоявший на берегу Средиземного моря. Здесь он и решил остаться.

«В 8 часов утра нет ничего более пленительного, чем панорама, открывающаяся перед тобой; воздух, растительность — удивительная смесь Европы и Африки».

Но это была лишь краткая передышка — начался 9-дневный шторм. Маркс сменил свое теплое лондонское пальто на более легкое и отправился гулять, сгибаясь чуть ли не пополам из-за безжалостного ветра {24}.

Местный врач осмотрел его и был крайне встревожен его состоянием. Он прописал ему полный покой, запретил гулять и разговаривать, выписал мазь для тела, которую нужно было наносить ежедневно, пока не пройдут волдыри, и велел по возможности лежать. Некоторые волдыри он вскрыл хирургически, и вскоре Маркс пошел на поправку.

Лежа, ему ничего не оставалось, как погрузиться в воспоминания. Он пишет Энгельсу:

«Кстати, ты же знаешь, вряд ли найдется кто-то, менее меня склонный к пафосу; однако было бы ложью не признаться, что большая часть моих воспоминаний связана с моей женой, с лучшей частью моей жизни!» {25}

Пока лечили его тело, один из величайших умов в мире начал замечать признаки ослабления умственной деятельности — и никто не был встревожен этим более, чем он сам. Почти вскользь он замечает в письме к Энгельсу: «Mon cher, как и другие члены семьи, ты наверняка будешь поражен моими ошибками в орфографии, грамматике и синтаксисе — моя рассеянность все еще слишком сильна — видимо, пока не закончится буря» {26}.