Карл Великий. Небесный град Карла Великого

   — Я составлял недавно капитулярий, запрещающий продавать рабов за пределы нашего королевства. К нему прилагался список областей Лангобардии, до которых нужно было донести содержание этого капитулярия. Так вот, там присутствовали Люни и Монссличе, не говоря уже о Венеции и Истрии. Мне кажется, хе-хе, что в Лангобардии вообще нет никакого мятежа, просто папа таким образом выражает своё недовольство.

Мне не понравилось, насколько легко этот коротышка рассуждает о папе и короле, да ещё обвиняет последнего в стяжательстве.

   — Наверняка на самом деле всё не столь однозначно, как тебе кажется, — возразил я уклончиво, — к тому же наш король удачлив, и для папы выгодно иметь его в качестве союзника.

Эйнхард покивал:

   — Пожалуй, здесь я соглашусь с тобой, Афонсо. Что же касается моего мнения, то давай подождём. Если папа написал правду и в Лангобардии действительно мятеж — король поспешит туда. Если же он останется, а к папе пошлёт своих эмиссаров — значит, я всё же прав.

Карл поехал в Ахен, где встретил Рождество в кругу семьи. Также он занимался новым ахенским собором, постройка которого не прекращалась даже в зимнее время. Мы знали, что в Рим ездили эмиссары, но в цель их поездки нас никто не посвящал.

После Рождества меня вообще перестали занимать вопросы политики. Моя мать тяжело заболела. Она очень мало ела, почти не спала, всё время молчала, глядя в одну точку, а на щеках появился нездоровый румянец. Как раз в это самое время объявился дядя Хильдеберт. Он так истово повинился перед королём, обещая отдать всё своё имущество в счёт штрафа за неявку на майские поля, что Карл, растрогавшись, простил его.

С первыми днями нового года король собрал свою испытанную скарру и спешно выехал в Лангобардию. На этот раз он взял с собой Эйнхарда, а меня оставил с больной матерью. Несмотря на разводы, он очень дорожил семейными ценностями, причём не только своими.

Я боялся новых неприятных бесед с дядей. Но Хильдеберт, он же Агафокл, не искал разговоров со мной. Он трогательно ухаживал за моей матерью, но та, похоже, не узнавала его. Однажды у неё начался бред. Она бормотала что-то нечленораздельное и вдруг начала кричать:

   — Безумные варвары! Ненавижу вашего Бога! Что это за Бог, которого нужно есть? Который приносит в жертву собственного сына? Бог варваров и умалишённых!

   — Гизела, — зашипел дядя, сдавливая её в объятьях, — немедленно замолчи! Замолчи или я убью тебя! Ну? Халкиопа! — Он назвал её греческим именем, она замерла, прислушиваясь. И вовремя. За стеной раздались торопливые шаги. В комнату вошла Бертрада.

   — Почему кричите? — спросила она не особенно любезно.

   — У моей бедной сестры лихорадка, — невыносимо жалобным голосом объяснил Хильдеберт, падая на колени перед королевой-матерью.

   — Смочить ей платок уксусом и немедленно пустить кровь, — распорядилась Бертрада, брезгливо отодвигаясь от моего дядюшки. — Афонсо! Что ты расселся? Иди, позови лекаря.

Я бросился на поиски, но лекарь, ещё недавно постоянно встречавшийся мне, как назло, куда-то исчез. И его никто не видел.

Возвращаясь к каморке матери, я вновь наткнулся на Бертраду.

   — Что? Нашёл этого лодыря?

   — Нет, Ваше Величество.

   — Пойдём, посмотрим, может, ей стало лучше.

Королева-мать решительно распахнула дверь. Бедная больная, увидев входящих, закричала:

   — Проклятые варвары! Да падёт на вас гнев богини Гекаты!

Дядя сделал отчаянное лицо. Бертрада нахмурилась:

   — В неё вселился бес. Надо позвать священника. Но кровь тоже можно пустить. Афонсо, сходи, поищи нашего капеллана, а я велю прийти Радегунде. Она умеет пускать кровь.

Решительными большими шагами королева-мать удалилась. Я побежал к часовне. Вдруг что-то остановило меня и заставило вернуться к двери каморки. Я стоял, не решаясь войти, поскольку не смог бы объяснить своё возвращение даже самому себе. Из-за двери снова донеслись хриплые проклятья. Одновременно с её криками на улице произошёл порыв ветра, и дверь каморки едва заметно приоткрыло сквозняком. В узкую щель удалось разглядеть часть кровати и бледное исхудавшее лицо матери с красными пятнами на щеках.

   — Уйди! — еле слышно говорила она, видимо, устав кричать. — Ты предал наш народ. Ты даже не помнишь имён семи эллинских мудрецов. Эти варвары заморочили тебе голову.

   — Тише, Халкиопа! — Дядя с силой выпрямлял и клал на кровать её руки, которыми она пыталась жестикулировать. — Тише. Не надо, чтобы про нас знали.

   — А я не боюсь больше! — её голос снова начал крепнуть, наливаясь безумной лихорадочной силой. — Довольно я скрывалась. Всю жизнь я потратила на страх. Теперь я открыто скажу всем. Этому самонадеянному королю, его невоспитанным прислужникам.

   — Халкиопа, у тебя сын, своим выступлением ты погубишь его.

Она расхохоталась неприятным скрипучим смехом:

   — Какой сын? Этот дурачок, влюблённый в жену короля? Он похож на своего отца, за которого ты выдал меня когда-то, хотя я его терпеть не могла. Ты всё твердил, что от этого будет польза. Где она? Вместо того чтобы хранить наши обычаи, нашу эллинскую философию, ты сдружился с дикими саксами. Потому, что тебе нужна власть и ничего больше.